Неточные совпадения
Варавка схватил его и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми
словами. Но, когда он сказал, что люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Она говорила не много, спокойно и без необыкновенных
слов, и очень редко сердилась, но всегда не «по-летнему», шумно и грозно, как мать Лидии, а «по-зимнему».
Все бывшее у нее в доме было замечательно, сказочно хорошо,
по ее
словам, но дед не верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки свои...
Придумала скучную игру «Что с кем будет?»: нарезав бумагу маленькими квадратиками, она писала на них разные
слова, свертывала квадратики в тугие трубки и заставляла детей вынимать из подола ее
по три трубки.
По настоянию деда Акима Дронов вместе с Климом готовился в гимназию и на уроках Томилина обнаруживал тоже судорожную торопливость, Климу и она казалась жадностью. Спрашивая учителя или отвечая ему, Дронов говорил очень быстро и как-то так всасывая
слова, точно они, горячие, жгли губы его и язык. Клим несколько раз допытывался у товарища, навязанного ему Настоящим Стариком...
И, являясь к рыжему учителю, он впивался в него, забрасывая вопросами
по закону божьему, самому скучному предмету для Клима. Томилин выслушивал вопросы его с улыбкой, отвечал осторожно, а когда Дронов уходил, он, помолчав минуту, две, спрашивал Клима
словами Глафиры Варавки...
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули
по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые
слова...
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался
по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая
слова умеренными жестами очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Напряженно вслушиваясь в их спор, Клим слышал, что хотя они кричат
слова обычные, знакомые ему, но связь этих
слов неуловима, а смысл их извращается каждым из спорящих по-своему.
Являлся мастеровой, судя
по рукам — слесарь; он тоже чаще всего говорил одни и те же
слова...
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые
слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо в плечо с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил в себе решимости на большее. Выпили
по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Но на этот раз знакомые
слова прозвучали по-новому бесцветно. Маргарита только что пришла из бани, сидела у комода, перед зеркалом, расчесывая влажные, потемневшие волосы. Красное лицо ее казалось гневным.
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть
по лицу девушки, все еще красному и потному. Но он чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда, с плеч до ушей. Он ушел, не взглянув на Маргариту, не сказав ей ни
слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел
по лицу ее. Но и в форме шутки ее
слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
— Ну, идемте смотреть город, — скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и часа три ходил с нею в тумане,
по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей на жирную грязь провинции. Марина быстро и твердо, как солдат, отбивала шаг, в походке ее была та же неудержимость, как в
словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.
— Понимаете? — спрашивала она, сопровождая каждое
слово шлепающим ударом кулака
по мягкой ладони. — У него — своя дорога. Он будет ученым, да! Профессором.
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что
слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась
по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Солнечный свет, просеянный сквозь кисею занавесок на окнах и этим смягченный, наполнял гостиную душистым теплом весеннего полудня. Окна открыты, но кисея не колебалась, листья цветов на подоконниках — неподвижны. Клим Самгин чувствовал, что он отвык от такой тишины и что она заставляет его как-то по-новому вслушиваться в
слова матери.
Обняв Лидию, она медленно пошла к даче, Клим, хватаясь за лапы молодых сосен, полез
по крутому скату холма. Сквозь шорох хвои и скрип песка он слышал смех Телепневой, потом — ее
слова...
Говорил он долго, и ему нравилось, что
слова его звучат спокойно, твердо. Взглянув через плечо на товарища, он увидал, что Макаров сидит заложив ногу на ногу, в зубах его,
по обыкновению, дымится папироса. Он разломал коробку из-под спичек, уложил обломки в пепельницу, поджег их и, подкладывая в маленький костер спички, внимательно наблюдает, как они вспыхивают.
Вокруг лампы суетливо мелькали серенькие бабочки, тени их скользили
по белой тужурке Макарова, всю грудь и даже лицо его испещряли темненькие пятнышки, точно тени его торопливых
слов. Клим Самгин находил, что Макаров говорит скучно и наивно.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно
по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая себе, что он чувствует честное отвращение к мишурному блеску
слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
— Обожаю Москву! Горжусь, что я — москвич! Благоговейно — да-с! — хожу
по одним улицам со знаменитейшими артистами и учеными нашими! Счастлив снять шапку пред Васильем Осиповичем Ключевским, Толстого, Льва — Льва-с! — дважды встречал. А когда Мария Ермолова на репетицию едет, так я на колени среди улицы встать готов, — сердечное
слово!
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке
по Волге, Кавказу,
по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько
слов, которые Клим принимал как ее
слова.
Слова били Самгина
по вискам, толкали его.
И тотчас, как будто куча стружек, вспыхнул спор. Лютов, подскакивая на стуле, хлопал ладонью
по столу, визжал, дьякон хладнокровно давил его крики тяжелыми
словами. Разравнивая ножом соль
по хлебу, он спрашивал...
Если каждый человек действует
по воле класса, группы, то, как бы ловко ни скрывал он за фигурными хитросплетениями
слов свои подлинные желания и цели, всегда можно разоблачить истинную суть его — силу групповых и классовых повелений.
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые огни трактиров; сзади, над массой города, развалившейся
по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает о Хрисанфе, хотя сам же сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных
слов и не найдя их, Самгин сказал...
В саду шумел ветер, листья шаркали
по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий звук, как будто маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот звук, вливаясь в шепот Лидии, придавал ее
словам тон горестный.
— Ты очень мало знаешь, — сказал он, вздохнув, постукивая пальцами
по колену. Нет, Лидия не позволяла обидеться на нее, сказать ей какие-то резкие
слова.
Редакция помещалась на углу тихой Дворянской улицы и пустынного переулка, который, изгибаясь, упирался в железные ворота богадельни. Двухэтажный дом был переломлен: одна часть его осталась на улице, другая, длиннее на два окна, пряталась в переулок. Дом был старый, казарменного вида, без украшений
по фасаду, желтая окраска его стен пропылилась, приобрела цвет недубленой кожи, солнце раскрасило стекла окон в фиолетовые тона, и над полуслепыми окнами этого дома неприятно было видеть золотые
слова: «Наш край».
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему
слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая
по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
— Пора, — сказала Спивак, вставая; ее
слово прозвучало для Самгина двусмысленно, но
по лицу ее он увидел, что она, кажется, не слушала регента.
Грубоватое словечко прозвучало смешно; Самгин подумал, что она прибавила это
слово по созвучию, потому что она говорила: геолох. Она вообще говорила неправильно, отсекая или смягчая гласные в концах
слов.
Самгин наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая рассказ девицы, он думал, что и
по фигуре и
по характеру она была бы на своем месте в водевиле, а не в драме. Но тот факт, что на долю ее все-таки выпало участие в драме, несколько тронул его; он ведь был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два последние
слова ее погасили это чувство. Помолчав, он спросил вполголоса...
Читать было трудно: Клим прижимал очки так, что было больно переносью, у него дрожала рука, а отнять руку от очков он не догадывался. Перечеркнутые, измазанные строки ползали
по бумаге, волнообразно изгибались, разрывая связи
слов.
Машина замолчала, последние звуки труб прозвучали вразнобой и как сквозь вату, еврей не успел понизить голос, и
по комнате раскатились отчаянные
слова...
Часа через два, разваренный, он сидел за столом, пред кипевшим самоваром, пробуя написать письмо матери, но на бумагу сами собою ползли из-под пера
слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился
по комнате, поглядывая на гравюры и фотографии.
Кроме этих
слов, он ничего не помнил, но зато эти
слова помнил слишком хорошо и, тыкая красным кулаком в сторону дирижера, как бы желая ударить его
по животу, свирепея все более, наливаясь кровью, выкатывая глаза, орал на разные голоса...
Он не думал сказать это и удивился, что
слова сказались мальчишески виновато, тогда как следовало бы вести себя развязно; ведь ничего особенного не случилось, и не
по своей воле попал он в эту комнату.
Изредка он замечал, что в зеленоватых глазах ее светится печаль и недоумевающее ожидание. Он догадывался: это она ждет
слова, которое еще не сказано им, но он,
по совести, не мог сказать это
слово и счел нужным предупредить ее...
Несколько минут он расхаживал
по столовой, возмущенно топая, сжимая кулаки в карманах, ходил и подбирал
слова, которые сейчас скажет Варваре.
Но она не обратила внимания на эти
слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес
по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы, не совсем обыкновенные в ее устах. Нашла, что город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь становится величественной, когда видишь, как работают тысячи людей.
Трифонов часа два возил Самгиных
по раскаленным улицам в шикарнейшей коляске, запряженной парою очень тяжелых, ленивых лошадей, обильно потел розовым потом и, часто вытирая голое лицо кастрата надушенным платком, рассказывал о достопримечательностях Астрахани тоже клетчатыми, как его костюм, серенькими и белыми
словами; звучали они одинаково живо.
Самгин, снимая и надевая очки, оглядывался, хотелось увидеть пароход, судно рыбаков, лодку или хотя бы птицу, вообще что-нибудь от земли. Но был только совершенно гладкий, серебристо-зеленый круг — дно воздушного мешка;
по бортам темной шкуны сверкала светлая полоса, и над этой огромной плоскостью — небо, не так глубоко вогнутое, как над землею, и скудное звездами. Самгин ощутил необходимость заговорить, заполнить
словами пустоту, развернувшуюся вокруг него и в нем.
Но песня эта узнавалась только
по ритму,
слов не было слышно сквозь крики и свист.
Возникали смешные желания, конфузившие его, хотелось похлопать Митрофанова
по плечу, запеть «Христос воскресе», сказать Варваре ласковые и веселые
слова.
Самгин встал и, шагая
по комнате, пробормотал, вспомнив
слова Туробоева...
Самгин поднял с земли ветку и пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени в свет и снова в тень. Шел и думал, что можно было не учиться в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить
по избитым дорогам на скверных лошадях в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах. В голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам
слова...
Он вспомнил успокоительные
слова Митрофанова
по поводу студенческих волнений...