Неточные совпадения
Оживляясь, он говорил о том, что сословия относятся друг к другу иронически
и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что
все другие не могут понять его,
и спокойно мирятся с этим, а
все вместе полагают, что население трех смежных губерний
по всем навыкам, обычаям, даже
по говору — другие люди
и хуже, чем они, жители вот этого
города.
Он долго думал в этом направлении
и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли
все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в
город. Дорогой на станцию,
по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение
и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Огромный, пестрый
город гудел, ревел, непрерывно звонили сотни колоколов, сухо
и дробно стучали колеса экипажей
по шишковатым мостовым,
все звуки сливались в один, органный, мощный.
— В сущности,
город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел.
По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных,
и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке
и читал, прихлебывая крепкий чай.
Очень пыльно было в доме,
и эта пыльная пустота, обесцвечивая мысли, высасывала их.
По комнатам,
по двору лениво расхаживала прислуга, Клим смотрел на нее, как смотрят из окна вагона на коров вдали, в полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от
всех людей, зданий, вещей, от
всей массы
города, прижавшегося на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение,
и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка царя.
И все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели
города и враги его —
все были равномерно обласканы стареньким историком
и за хорошее
и за плохое, содеянное ими
по силе явной необходимости. Та же сила понудила горожан пристать к бунту донского казака Разина
и уральского — Пугачева, а казачьи бунты были необходимы для доказательства силы
и прочности государства.
— Пора идти. Нелепый
город, точно его черт палкой помешал.
И все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски,
все эдакие вольные
и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
И еще раз убеждался в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя
и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких
городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже знал, что
все это преувеличено
по крайней мере на две трети. Он был уверен, что
все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
«Москва опустила руки», — подумал он, шагая
по бульварам странно притихшего
города. Полдень, а людей на улицах немного
и все больше мелкие обыватели; озабоченные, угрюмые, небольшими группами они стояли у ворот, куда-то шли, тоже
по трое,
по пяти
и более. Студентов было не заметно, одинокие прохожие — редки, не видно ни извозчиков, ни полиции, но всюду торчали
и мелькали мальчишки, ожидая чего-то.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в
городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот.
И эти пять сотен держат
весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет
по улице
и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
В
городе было не по-праздничному тихо, музыка на катке не играла, пешеходы встречались редко, гораздо больше — извозчиков
и «собственных упряжек»; они развозили во
все стороны солидных
и озабоченных людей,
и Самгин отметил, что почти
все седоки едут, съежившись, прикрыв лица воротниками шуб
и пальто, хотя было не холодно.
За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели
города, во главе с духовенством
всех церквей, шли за
город, в поле — провожать икону Богородицы в далекий монастырь, где она пребывала
и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе «гостить»,
по очереди, во
всех церквах
города, а из церквей, торопливо
и не очень «благолепно», носили
по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.
По бульварам нарядного
города, под ласковой тенью каштанов, мимо хвастливо богатых витрин магазинов
и ресторанов, откуда изливались на панели смех
и музыка, шумно двигались навстречу друг другу веселые мужчины, дамы, юноши
и девицы; казалось, что
все они ищут одного — возможности безобидно посмеяться, покричать, похвастаться своим уменьем жить легко.
На другой день, утром, он
и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на окраине
города. Сеялся холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял выпавший ночью снег, обнажал земную грязь. Тюрьма — угрюмый квадрат высоких толстых стен из кирпича, внутри стен врос в землю давно не беленный корпус,
весь в пятнах, точно пролежни,
по углам корпуса — четыре башни, в средине его на крыше торчит крест тюремной церкви.
К людям он относился достаточно пренебрежительно, для того чтоб не очень обижаться на них, но они настойчиво показывали ему, что он — лишний в этом
городе. Особенно демонстративно действовали судейские, чуть не каждый день возлагая на него казенные защиты
по мелким уголовным делам
и задерживая его гражданские процессы.
Все это заставило его отобрать для продажи кое-какое платье, мебель, ненужные книги,
и как-то вечером, стоя среди вещей, собранных в столовой, сунув руки в карманы, он мысленно декламировал...
Город был пышно осыпан снегом,
и освещаемый полной луною снег казался приятно зеленоватым. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили
по мягкому снегу почти бесшумно. Обильные огни витрин
и окон магазинов, легкий, бодрящий морозец
и все вокруг делало жизнь вечера чистенькой, ласково сверкающей, внушало какое-то снисходительное настроение.
— Дом — тогда дом, когда это доходный дом, — сообщил он, шлепая
по стене кожаной, на меху, перчаткой. — Такие вот дома — несчастье Москвы, — продолжал он, вздохнув, поскрипывая снегом, растирая его подошвой огромного валяного ботинка. — Расползлись они
по всей Москве, как плесень, из-за них трамваи, тысячи извозчиков, фонарей
и вообще — огромнейшие
городу Москве расходы.
—
Все мои сочлены
по Союзу — на фронте, а я,
по силе обязанностей управляющего местным отделением Русско-Азиатского банка, отлучаться из
города не могу, да к тому же
и здоровье не позволяет. Эти беженцы сконцентрированы верст за сорок, в пустых дачах, а оказалось, что дачи эти сняты «Красным Крестом» для раненых,
и «Крест» требует, чтоб мы немедленно освободили дачи.
Неточные совпадения
Городничий. Не верьте, не верьте! Это такие лгуны… им вот эдакой ребенок не поверит. Они уж
и по всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это такие мошенники, каких свет не производил.
На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг,
по моей петербургской физиономии
и по костюму,
весь город принял меня за генерал-губернатора.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены
и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не
по себе, так как о новом градоначальнике
все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись
по городу, словно отравленные мухи,
и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Вспомнили только что выехавшего из
города старого градоначальника
и находили, что хотя он тоже был красавчик
и умница, но что, за
всем тем, новому правителю уже
по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен
и настойчив до крайности: скинул замасленный халат
и стал ходить
по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели
по сторонам не зевали, а смотрели в оба,
и к довершению
всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»