Неточные совпадения
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил
все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
Все бывшее у нее в доме было замечательно, сказочно хорошо,
по ее словам, но дед не верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки свои...
Рассказывая, она крепко сжимала пальцы рук в кулачок и, покачиваясь, размеренно пристукивала кулачком
по коленям своим. Голос ее звучал
все тише,
все менее оживленно, наконец она говорила как бы сквозь дрему и вызывала этим у Клима грустное чувство.
Иногда, чаще
всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил
по комнате, семь шагов от стола к двери и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он
весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел
по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла
по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени
всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Но Клим почему-то не поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов
по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась. В день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали
все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и ругался с нищими.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему,
все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко
всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись
по полу.
Она была миленькая, точно картинка с коробки конфект. Ее круглое личико, осыпанное локонами волос шоколадного цвета, ярко разгорелось, синеватые глаза сияли не по-детски лукаво, и, когда она, кончив читать, изящно сделала реверанс и плавно подошла к столу, —
все встретили ее удивленным молчанием, потом Варавка сказал...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса
по плечам,
по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала
по лицу,
по глазам,
все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
А открыв глаза, он увидел, что темно-лиловая, тяжелая вода
все чаще, сильнее хлопает
по плечам Бориса,
по его обнаженной голове и что маленькие, мокрые руки, красно́ поблескивая, подвигаются ближе, обламывая лед.
У него вообще было много пороков; он не соглашался стричь волосы, как следовало
по закону, и на шишковатом черепе его торчали во
все стороны двуцветные вихры, темно-русые и светлее; казалось, что он, несмотря на свои восемнадцать лет, уже седеет.
И ночь была странная, рыскал жаркий ветер, встряхивая деревья, душил
все запахи сухой, теплой пылью,
по небу ползли облака, каждую минуту угашая луну,
все колебалось, обнаруживая жуткую неустойчивость, внушая тревогу.
Клим шагал
по двору, углубленно размышляя: неужели
все это только игра и выдумка? Из открытого окна во втором этаже долетали ворчливые голоса Варавки, матери; с лестницы быстро скатилась Таня Куликова.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим
по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на
все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что
все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал
по комнате и говорил...
— Почему они так кричат? Кажется, что вот сейчас начнут бить друг друга, а потом садятся к столу, пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша
все время гладила меня
по спине, точно я — кошка.
Макаров вел себя с Томилиным
все менее почтительно; а однажды, спускаясь
по лестнице от него, сказал как будто нарочно громко...
Являлся мастеровой, судя
по рукам — слесарь; он тоже чаще
всего говорил одни и те же слова...
— И потом, — продолжала девушка, — у них
все как-то перевернуто. Мне кажется, что они говорят о любви к народу с ненавистью, а о ненависти к властям — с любовью.
По крайней мере я так слышу.
Его сексуальные эмоции, разжигаемые счастливыми улыбочками Дронова, принимали
все более тягостный характер; это уже замечено было Варавкой; как-то раз, идя
по коридору, он услыхал, что Варавка говорит матери...
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть
по лицу девушки,
все еще красному и потному. Но он чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда, с плеч до ушей. Он ушел, не взглянув на Маргариту, не сказав ей ни слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
— Ты
все такая же… нервная, — сказала Вера Петровна;
по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить
все, что нужно.
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно
по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове:
по глазам видно — это юноша развратный. Мать
все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
Нужно дойти до каких-то твердых границ и поставить себя в них, разоблачив и отбросив
по пути
все выдумки, мешающие жить легко и просто, — вот что нужно.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему
все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя
по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Жена пианиста тоже бесприютно блуждала
по комнате, точно кошка, впервые и случайно попавшая в чужую квартиру. Ее качающаяся походка, рассеянный взгляд синеватых глаз, ее манера дотрагиваться до вещей —
все это привлекало внимание Клима, улыбка туго натянутых губ красивого рта казалась вынужденной, молчаливость подозрительной.
Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том, что жить
всей душой возможно только в Париже, что зиму эту она должна бы провести в Швейцарии, но ей пришлось приехать в Петербург
по скучному делу о небольшом наследстве.
— О, я забыла! — вдруг сорвавшись с кушетки, вскричала она и, достав из шкапчика бутылку вина, ликер, коробку шоколада и бисквиты, рассовала
все это
по столу, а потом, облокотясь о стол, обнажив тонкие руки, спросила...
— Да, конечно, вы должны чувствовать именно так. Я поняла это
по вашей сдержанности,
по улыбке вашей, всегда серьезной,
по тому, как хорошо вы молчите, когда
все кричат. И — о чем?
Среди
всех людей, встреченных Климом, сын мельника вызывал у него впечатление существа совершенно исключительного
по своей законченности.
Сам он не чувствовал позыва перевести беседу на эту тему. Низко опущенный абажур наполнял комнату оранжевым туманом. Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые кусками материи, рыжеватый ковер на полу —
все это вызывало у Клима странное ощущение: он как будто сидел в мешке. Было очень тепло и неестественно тихо. Лишь изредка доносился глухой гул, тогда
вся комната вздрагивала и как бы опускалась; должно быть,
по улице ехал тяжело нагруженный воз.
Клим ощущал в себе игру веселенького снисхождения ко
всем, щекочущее желание похлопать
по плечу Кутузова, который с одинаковым упрямством доказывал необходимость изучения Маркса и гениальность Мусоргского; наваливаясь на немого, тихого Спивака, всегда сидевшего у рояля, он говорил...
— У меня
все —
по старинке.
У него немножко шумело в голове и возникало желание заявить о себе; он шагал
по комнате, прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил почти во
всех забавное: вот Марина, почти прижав к стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему...
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая
всех. Спивак, стоя у окна, растекалась
по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Кутузов промычал что-то, а Клим бесшумно спустился вниз и снова зашагал вверх
по лестнице, но уже торопливо и твердо. А когда он вошел на площадку — на ней никого не было. Он очень возжелал немедленно рассказать брату этот диалог, но, подумав, решил, что это преждевременно: роман обещает быть интересным, герои его
все такие плотные, тельные. Их телесная плотность особенно возбуждала любопытство Клима. Кутузов и брат, вероятно, поссорятся, и это будет полезно для брата, слишком подчиненного Кутузову.
Но
все более возмущаясь, Макаров говорил, стуча пальцем
по столу...
Удивление ее, нерешительно протянутая рука и взгляд, быстро скользнувший
по лицу Клима, —
все это заставило его нахмурясь отойти от нее.
Клим шагал
по комнате, думая: как быстро и неузнаваемо изменяются
все. А он вот «
все такой же — посторонний», заметила Сомова.
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он
все прыгает во
все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
Приехав домой, он только что успел раздеться, как явились Лютов и Макаров. Макаров, измятый, расстегнутый, сиял улыбками и осматривал гостиную, точно любимый трактир, где он давно не был. Лютов,
весь фланелевый, в ярко-желтых ботинках, был ни с чем несравнимо нелеп. Он сбрил бородку, оставив реденькие усики кота, это неприятно обнажило его лицо, теперь оно показалось Климу лицом монгола, толстогубый рот Лютова не
по лицу велик, сквозь улыбку, судорожную и кривую, поблескивают мелкие, рыбьи зубы.
Лодка закачалась и бесшумно поплыла
по течению. Клим не греб, только правил веслами. Он был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть себя! Теперь совершенно ясно, что она боится любить и этот страх —
все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим страхом. Удивительно просто
все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
Клим остановился. Ему не хотелось видеть ни Лютова, ни Макарова, а тропа спускалась вниз, идя
по ней, он неминуемо был бы замечен. И подняться вверх
по холму не хотелось, Клим устал, да
все равно они услышали бы шум его шагов. Тогда они могут подумать, что он подслушивал их беседу. Клим Самгин стоял и, нахмурясь, слушал.
—
Все, брат, как-то тревожно скучают, — сказал он, хмурясь, взъерошивая волосы рукою. —
По литературе не видно, чтобы в прошлом люди испытывали такую странную скуку. Может быть, это — не скука?
— Все-таки это — Достоевский. Если не
по мыслям, так
по духу…
Все молчали, глядя на реку:
по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
У него даже голос от огорчения стал другой, высокий, жалобно звенящий, а оплывшее лицо сузилось и выражало искреннейшее горе.
По вискам,
по лбу, из-под глаз струились капли воды, как будто
все его лицо вспотело слезами, светлые глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с волос головы и бороды горстью, брызгал на песок, на подолы девиц и тоскливо выкрикивал...
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли
все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию,
по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Он
весь день прожил под впечатлением своего открытия, бродя
по лесу, не желая никого видеть, и
все время видел себя на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи на губах, на щеках своих и слышал свой голос: «Я тебя люблю».