Неточные совпадения
Заметив, что взрослые всегда ждут от него чего-то, чего нет у других детей, Клим старался,
после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом спрашивал отца о значении
этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял, что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил его...
— Я тебе
после расскажу об
этом, — обещал учитель и забыл рассказать.
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все
это так поразило его, что несколько дней
после драки он боязливо сторонился от них, а себя, не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
Но мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все
это выдумал: тетки-ведьмы не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года,
после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко.
Это случилось
после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше
это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь,
после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости,
эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
Очень удивляла Клима дружба Лидии с Алиной Телепневой, которая, становясь ослепительно красивой, явно и все более глупела, как
это находил Клим
после слов матери, сказавшей...
Потом для Клима наступили дни, когда он,
после свиданий с Маргаритой, чувствовал себя настолько опустошенным, отупевшим, что
это пугало его; тогда он принуждал себя идти к источникам мудрости, к Томилину или во флигель.
Каждый раз
после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать
это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал, что он не может гордиться своим первым романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
В
этом ему помогли две мухи: опустясь на горбик чайной ложки, они торопливо насладились друг другом, и одна исчезла в воздухе тотчас, другая через две-три секунды
после нее.
Раздеваясь у себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые замечал, что наедине с Лидией чувствует себя подавленным и что
после каждой встречи
это чувство возрастает.
Невидимые сверчки трещали так громко, что казалось —
это трещит высушенное солнцем небо. Клим Самгин чувствовал себя проснувшимся
после тяжелого сновидения, усталым и равнодушным ко всему. Впереди его качался хромой, поучительно говоря Лютову...
Гнусность нашей очистительной молитвы
после родов —
это уж несомненно мужское, жреческое.
Она рассказала, что в юности дядя Хрисанф был политически скомпрометирован,
это поссорило его с отцом, богатым помещиком, затем он был корректором, суфлером, а
после смерти отца затеял антрепризу в провинции. Разорился и даже сидел в тюрьме за долги. Потом режиссировал в частных театрах, женился на богатой вдове, она умерла, оставив все имущество Варваре, ее дочери. Теперь дядя Хрисанф живет с падчерицей, преподавая в частной театральной школе декламацию.
После Кутузова, который, не любя длинных речей, умел говорить скупо, но неотразимо,
эти казались ему мальчишками, споры их — игрой, а горячий задор — направленным на соблазн Варвары и Лидии.
Это была первая фраза, которую Клим услыхал из уст Радеева. Она тем более удивила его, что была сказана как-то так странно, что совсем не сливалась с плотной, солидной фигуркой мельника и его тугим, крепким лицом воскового или, вернее, медового цвета. Голосок у него был бескрасочный, слабый, говорил он на о, с некоторой натугой, как говорят
после длительной болезни.
—
Эти молодые люди очень спешат освободиться от гуманитарной традиции русской литературы. В сущности, они пока только переводят и переписывают парижских поэтов, затем доброжелательно критикуют друг друга, говоря по поводу мелких литературных краж о великих событиях русской литературы. Мне кажется, что
после Тютчева несколько невежественно восхищаться декадентами с Монмартра.
— Зачем говорю? — переспросила она
после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я думаю об
этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной.
Это было очень оскорбительно. Я не умею думать ни о чем, кроме
этого.
Он сделал
это на следующий день; тотчас же
после завтрака пошел к ней наверх и застал ее одетой к выходу в пальто, шляпке, с зонтиком в руках, — мелкий дождь лизал стекла окон.
Блестела золотая парча, как ржаное поле в июльский вечер на закате солнца; полосы глазета напоминали о голубоватом снеге лунных ночей зимы, разноцветные материи — осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения
эти явились у Клима
после того, как он побывал в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно рассказывая публике о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату земному шелками разноцветными рукою величайшего из художников — божьей рукой».
Фразы
этого тона Прейс говорил нередко, и они все обостряли любопытство Самгина к сыну фабриканта. Как-то,
после лекции, Прейс предложил Климу...
— Конечно,
это не отрезвит ее. Вы замечаете, какая она стала отчужденная? И
это —
после Парижа…
Приходил юный студентик, весь новенький, тоже, видимо, только что приехавший из провинции; скромная, некрасивая барышня привезла пачку книг и кусок деревенского полотна, было и еще человека три, и
после всех
этих визитов Самгин подумал, что революция, которую делает Любаша, едва ли может быть особенно страшна. О том же говорило и одновременное возникновение двух социал-демократических партий.
И
это —
после того, как он устроил побоище, которое, может быть, кончится для него тюрьмой.
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь
после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был.
Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал
после дней детства, и хотя
это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к
этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
И стала рассказывать о Спиваке; голос ее звучал брезгливо,
после каждой фразы она поджимала увядшие губы; в ней чувствовалась неизлечимая усталость и злая досада на всех за
эту усталость. Но говорила она тоном, требующим внимания, и Варвара слушала ее, как гимназистка, которой не любимый ею учитель читает нотацию.
— Какая красота, — восторженно шептала она. — Какая милая красота! Можно ли было ждать,
после вчера! Смотри: женщина с ребенком на осле, и человек ведет осла, — но ведь
это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой мой, —
это удивительно!
И вдруг засмеялся мелким смехом, старчески сморщив лицо, весь вздрагивая, потирая руки, глаза его, спрятанные в щелочках морщин, щекотали Самгина, точно мухи.
Этот смех заставил Варвару положить нож и вилку; низко наклонив голову, она вытирала губы так торопливо, как будто обожгла их чем-то едким, а Самгин вспомнил, что вот именно таким противным и догадливым смехом смеялся Лютов на даче,
после ловли воображаемого сома.
Эта встреча обрадовала Клима, как встреча с приятным человеком
после долгого и грустного одиночества; он протянул ему руку и заметил, что постоялец, прежде чем пожать ее, беспокойно оглянулся.
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «
Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы
после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
— Наоборот, — сказал он. — Варвары Кирилловны — нет? Наоборот, — вздохнул он. — Я вообще удачлив. Я на добродушие воров ловил, они на
это идут. Мечтал даже французские уроки брать, потому что крупный вор
после хорошего дела обязательно в Париж едет. Нет, тут какой-то… каприз судьбы.
Ее волнение было похоже на испуг и так глубоко, что даже
после того, когда Самгин, рассказав ей, как все
это произошло, извинился за свою нескромность, она долго не могла успокоиться.
«Очевидно, считает себя талантливым и обижен невниманием царя», — подумал Самгин;
этот человек
после слов о карликовых людях не понравился ему.
Она, кажется, единственный человек,
после которого не осталось в памяти ни одной значительной фразы, кроме
этой: «Смешно, а — верно».
Эту картинную смерть Самгин видел с отчетливой ясностью, но она тоже не поразила его, он даже отметил, что мертвый кочегар стал еще больше. Но
после крика женщины у Самгина помутилось в глазах, все последующее он уже видел, точно сквозь туман и далеко от себя. Совершенно необъяснима была мучительная медленность происходившего, — глаза видели, что каждая минута пересыщена движением, а все-таки создавалось впечатление медленности.
Этот парень, давно знакомый, еще утром сегодня был добродушен, весел, услужлив, а теперь круглое лицо его странно обсохло, заострилось, точно
после болезни; он посматривал на Самгина незнакомым взглядом и вполголоса говорил...
После буйной свалки на Соборной улице тишина
этих безлюдных переулков была подозрительна, за окнами, за воротами чувствовалось присутствие людей, враждебно подстерегающих кого-то.
— Пожалуй, я его… понимаю! Когда меня выгнали из гимназии, мне очень хотелось убить Ржигу, — помните? — инспектор. Да. И
после нередко хотелось… того или другого. Я — не злой, но бывают припадки ненависти к людям. Мучительно
это…
Странно было и даже смешно, что
после угрожающей песни знаменитого певца Алина может слушать
эту жалкую песенку так задумчиво, с таким светлым и грустным лицом. Тихонько, на цыпочках, явился Лютов, сел рядом и зашептал в ухо Самгина...
— Я не верю, не верю, что Петербургом снова командует Германия, как
это было
после Первого марта при Александре Третьем, — бормотал Кумов, глядя на трубку.
— В Ялте,
после одной пьяной ночи, я заплакала, пожаловалась: «Господи, зачем ты одарил меня красотой, а бросил в грязь!» Вроде
этого кричала что-то. Тогда Игорь обнял меня и так… удивительно ласково сказал...
— А я думал, — когда вы, там, засмеялись
после того, как я про купцов сказал, — вот
этот, наверное, революционер!
Но он принужден был доказать
это после того, как почувствовал неловкость перед хлопотливой Анфимьевной и защитниками баррикады, которых она приютила в кухне, так же, как
это сделали и еще некоторые обыватели улицы.
Самгин закрыл лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину,
это уже было неприятно, но отойти от печи не было сил.
После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала тяжелей, гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает, делает мысли неуклюжими. С утра,
после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за
эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
Поцеловав его, она соскочила с кровати и, погасив свечу, исчезла.
После нее остался запах духов и на ночном столике браслет с красными камешками. Столкнув браслет пальцем в ящик столика, Самгин закурил папиросу, начал приводить в порядок впечатления дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться в
этом, — он почувствовал необходимость объясниться с самим собою.
«Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно — много читала. Говорит в манере героинь Лескова. О поручике вспомнила
после всего и равнодушно. Другая бы ужасалась долго. И — сентиментально… Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны… Я, кажется, не склонен ужасаться. Не умею.
Это — достоинство или недостаток?»
Самгин взглянул на него недоверчиво и увидал, что он, обиженно надув губы, тискает в трубку табак.
После двух, трех таких жалоб Самгин решил, что домохозяин — глуп и сам знает
это, но нимало не смущен своей глупостью, а даже как бы хвастается ею.