Неточные совпадения
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни
вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление о
людях, которые прячутся.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим
человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение,
вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Из флигеля выходили, один за другим, темные
люди с узлами, чемоданами в руках, писатель
вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди
людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
— Может быть, некоторые потому и… нечистоплотно
ведут себя, что торопятся отлюбить, хотят скорее изжить в себе женское — по их оценке животное — и остаться
человеком, освобожденным от насилий инстинкта…
— Бог мой, это, кажется, не очень приятная дама! — усталым голосом сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она не похожа на еврейку. Тебе не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым
людям очень нравится сообщать дурные
вести.
— Так он, бывало, вечерами, по праздникам, беседы
вел с окрестными людями. Крепкого ума
человек! Он прямо говорил: где корень и происхождение? Это, говорит, народ, и для него, говорит, все средства…
Офицер, который
ведет его дело, — очень любезный
человек, — пожаловался мне, что Дмитрий держит себя на допросах невежливо и не захотел сказать, кто вовлек его… в эту авантюру, этим он очень повредил себе…
Людей на ярмарке было больше, чем на выставке,
вели они себя свободнее, шумнее и все казались служащими торговле с радостью.
Это сказал коренастый парень, должно быть, красильщик материй, руки его были окрашены густо-синей краской. Шел он,
ведя под руку аккуратненького старичка, дерзко расталкивая
людей, и кричал на них...
Все, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль
повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть себя не похожим на
людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
И почти всегда ему, должно быть, казалось, что он сообщил о
человеке мало плохого, поэтому он закреплял конец своей
повести узлом особенно резких слов.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом
человеке, а о себе самом думал с досадой, находя, что он себя
вел не так, как следовало бы, все время точно качался на качели.
Говорил, конечно, то же самое: что стремление объединить
людей вокруг справедливости
ведет к погибели
человека.
Как везде, Самгин
вел себя в этой компании солидно, сдержанно,
человеком, который, доброжелательно наблюдая, строго взвешивает все, что видит, слышит и, не смущаясь, не отвлекаясь противоречиями мнений, углубленно занят оценкой фактов. Тагильский так и сказал о нем Берендееву...
Человек, одетый крестьянином,
ведя под руку монахиню, проверявшую билеты, говорил в ухо ей...
В день похорон с утра подул сильный ветер и как раз на восток, в направлении кладбища. Он толкал
людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на лбы и щеки. Пение хора он относил вперед процессии, и Самгин,
ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик...
Вся эта сцена заняла минуту, но Самгин уже знал, что она останется в памяти его надолго. Он со стыдом чувствовал, что испугался
человека в красной рубахе, смотрел в лицо его, глупо улыбаясь, и вообще
вел себя недостойно. Варвара, разумеется, заметила это. И,
ведя ее под руку сквозь трудовую суету, слыша крики «Берегись!», ныряя под морды усталых лошадей, Самгин бормотал...
— Какая красота, — восторженно шептала она. — Какая милая красота! Можно ли было ждать, после вчера! Смотри: женщина с ребенком на осле, и
человек ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой мой, — это удивительно!
Берендеев бывал редко и
вел себя, точно пьяный, который не понимает, как это он попал в компанию незнакомых
людей и о чем говорят эти
люди.
Таких неистощимых говорунов, как Змиев и Тарасов, Самгин встречал не мало, они были понятны и не интересны ему, а остальные гости Прейса
вели себя сдержанно, как
люди с небольшими средствами в магазине дорогих вещей.
— Знаю, — угрюмо отвечал Поярков, — но необходимы
люди, способные
вести рабочие кружки.
Крылатая женщина в белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что женщины тоже возбуждаются,
поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как могут думать и думают ли эти отцы, матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь,
люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
Самгин, не ответив, смотрел, как двое мужиков
ведут под руки какого-то бородатого, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь руками в землю, вырывался и что-то говорил, как видно было по движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом
человека в красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком в шею бородатого и орал...
К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный
человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный
человек, взяв лошадей под уздцы,
повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
Ему казалось, что за этими словами спрятаны уже знакомые ему тревожные мысли. Митрофанов чем-то испуган, это — ясно; он
вел себя, как
человек виноватый, он, в сущности, оправдывался.
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком теле циркового борца. — Разумеется,
людям придется
вести борьбу на два фронта, — внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.
По тротуару величественно плыл большой коричневый ком сгущенной скуки, — пышно одетая женщина
вела за руку мальчика в матроске, в фуражке с лентами; за нею шел клетчатый
человек, похожий на клоуна, и шумно сморкался в платок, дергая себя за нос.
Парня осторожно положили поперек дороги Самгина, в минуту собралась толпа, заткнув улицу; высокий, рыжеватый
человек в кожаной куртке
вел мохнатенькую лошадь, на козлах саней сидел знакомый извозчик, размахивая кнутом, и плачевно кричал...
Впереди шагал
человек в меховом пальто с хлястиком, в пуховой шляпе странного фасона, он
вел под руку даму и сочно убеждал ее...
— Что же это… какой же это
человек? — шепотом спросил жандарм, ложась грудью на стол и сцепив пальцы рук. — Действительно — с крестами, с портретами государя
вел народ, да? Личность? Сила?
И обидно было, что красиво разрисованные Козловым хозяева узких переулков, тихоньких домиков,
люди, устойчивой жизнью которых Самгин когда-то любовался, теперь
ведут себя как равнодушные зрители опасных безумств.
«Извозчики — самый спокойный народ», — вспомнил Самгин. Ему загородил дорогу
человек в распахнутой шубе, в мохнатой шапке, он
вел под руки двух женщин и сочно рассказывал...
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его
повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял
человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб несли на плечах, и казалось, что несут его
люди неестественно высокого роста. За гробом
вели под руки черноволосую женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест, красными лентами; на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
— Это — дневная моя нора, а там — спальня, — указала Марина рукой на незаметную, узенькую дверь рядом со шкафом. — Купеческие мои дела
веду в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно. — Она лениво усмехнулась и продолжала ровным голосом: — И общественную службу там же, в городе, выполняю, а здесь у меня
люди бывают только в Новый год, да на Пасху, ну и на именины мои, конечно.
— Огненной метлой подмели мужики уезд… — он сказал это так звучно и уверенно, как будто вполне твердо знал, что все эти
люди ждут от него именно
повести о мужиках.
— Вообще — скучновато. Идет уборка после домашнего праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для праздника из нутра своего, — прячут смущенно. Догадались, что вчера
вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается о упокоении, вешает злодеев. Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще, живя в провинции, представляешь себе центральных
людей… ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной…
«Я глупо сказал», — с досадой сообразил Самгин и решил
вести себя с этим
человеком осторожнее.
Именно эта интеллигенция, возглавляемая Павлом Николаевичем Милюковым,
человеком исключительной политической прозорливости, задолго до того, как сложиться в мощную партию конституционалистов-демократов, самозабвенно
вела работу культурного воспитания нашей страны.
— К чему
ведет нас безответственный критицизм? — спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке, продолжал: — Эта книжка озаглавлена «Исповедь
человека XX века». Автор, некто Ихоров, учит: «Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого». Он прочитал «Слепых» Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.
«Это — опасное уменье, но — в какой-то степени — оно необходимо для защиты против насилия враждебных идей, — думал он. — Трудно понять, что он признает, что отрицает. И — почему, признавая одно, отрицает другое? Какие
люди собираются у него? И как
ведет себя с ними эта странная женщина?»
Но вера, извлеченная из логики, лишенная опоры в чувстве,
ведет к расколу в
человеке, внутреннему раздвоению его.
Эти
люди, заполняющие амфитеатр, слишком разнообразно одетые,
ведут себя нервозно, точно школьники в классе, из которого ушел учитель.
И даже ручкой
повел в воздухе, как будто
вел коня за узду. В движениях его статного тела, в жестах ловких рук Самгин наблюдал такую же мягкую вкрадчивость, как и в его гибком голосе, в ласковых речах, но, несмотря на это, он все-таки напоминал чем-то грубого и резкого Ловцова и вообще
людей дерзкой мысли.
— Постой, погоди! — веселым голосом попросил Осип, плавно
поводя рукою в воздухе. — Ну, а если взять
человека в пределах краткой жизни, тогда — как? Кто он будет? Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать,
люди — хозяева на земле…
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными
вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия,
люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.