Неточные совпадения
Это всех смешило,
а писатель, распаляясь еще более, пел под гармонику и в ритм кадрили...
Макаров слушал речи
писателя, не глядя на него, крепко сжав губы,
а потом говорил товарищам...
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей.
А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель
писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
От всего этого веяло на Клима унылой бедностью, не той, которая мешала
писателю вовремя платить за квартиру,
а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но в то же время и трогательной.
Катин заговорил тише, менее оживленно. Климу показалось, что, несмотря на радость, с которой
писатель встретил дядю, он боится его, как ученик наставника.
А сиповатый голос дяди Якова стал сильнее, в словах его явилось обилие рокочущих звуков.
— Прежде всего необходим хороший плуг,
а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дешево стоят. Надо говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум, — покрикивал он, все более почему-то раздражаясь и багровея. Мать озабоченно молчала,
а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены
писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже было что-то общее с возбужденным тоном Катина.
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена
писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат!
А сестра ее выбегала на двор, выглядывала за ворота, на улицу, и Клим слышал, как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
—
А природа?
А красота форм в природе? Возьмите Геккеля, — победоносно кричал
писатель, — в ответ ему поползли равнодушные слова...
— Ну,
а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке один
писатель, народник, замечательно рассказывал о нем. Такое, знаешь, житие. Именно — житие,
а не жизнь. Ты, конечно, знаешь, что он снова арестован в Саратове?
Бумажный сор в комнатах флигеля напомнил Климу о
писателе Катине,
а Спивак, бегло осмотрев их, сказала...
Ел Никодим Иванович много, некрасиво и, должно быть, зная это, старался есть незаметно, глотал пищу быстро, не разжевывая ее.
А желудок у него был плохой,
писатель страдал икотой; наглотавшись, он сконфуженно мигал и прикрывал рот ладонью, затем, сунув нос в рукав, покашливая, отходил к окну, становился спиною ко всем и тайно потирал живот.
Писатель, если только он
Волна,
а океан — Россия, —
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия…
— Государство наше — воистину, брат, оригинальнейшее государство, головка у него не по корпусу, — мала. Послал Лидию на дачу приглашать
писателя Катина. Что же ты, будешь критику писать,
а?
Явился
писатель Никодим Иванович, тепло одетый в толстый, коричневый пиджак, обмотавший шею клетчатым кашне; покашливая в рукав, он ходил среди людей, каждому уступая дорогу и поэтому всех толкал. Обмахиваясь веером, вошла Варвара под руку с Татьяной; спросив чаю, она села почти рядом с Климом, вытянув чешуйчатые ноги под стол. Тагильский торопливо надел измятую маску с облупившимся носом,
а Татьяна, кусая бутерброд, сказала...
— Позвольте мне объяснить, — требовательно попросил Никодим Иванович, и, когда Лютов, покосясь на него, замолчал,
а Любаша, скорчив лицо гримаской, отскочила в сторону,
писатель, покашляв в рукав пиджака, авторитетно заговорил...
А он говорил в темя
писателя...
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне.
А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни?
Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
— Тогда я не знал еще, что Катин — пустой человек. И что он любит не народ,
а — писать о нем любит. Вообще —
писатели наши…
— Жульнические романы, как, примерно, «Рокамболь», «Фиакр номер 43» или «Граф Монте-Кристо».
А из русских
писателей весьма увлекает граф Сальяс, особенно забавен его роман «Граф Тятин-Балтийский», — вещь, как знаете, историческая. Хотя у меня к истории — равнодушие.
А через несколько минут он уже машинально соображал: «Бывшие люди», прославленные модным
писателем и модным театром, несут на кладбище тело потомка старинной дворянской фамилии, убитого солдатами бессильного, бездарного царя». В этом было нечто и злорадное, и возмущавшее.
— Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у
писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой.
А затем, постепенно, все-таки…
— Там, в столицах,
писатели, босяки, выходцы из трущоб, алкоголики, сифилитики и вообще всякая… ин-теллиген-тность, накипь, плесень — свободы себе желает, конституции добилась, будет судьбу нашу решать,
а мы тут словами играем, пословицы сочиняем, чаек пьем — да-да-да! Ведь как говорят, — обратился он к женщине с котятами, — слушать любо, как говорят! Обо всем говорят,
а — ничего не могут!
Все другие сидели смирно, безмолвно, — Самгину казалось уже, что и от соседей его исходит запах клейкой сырости. Но раздражающая скука, которую испытывал он до рассказа Таисьи, исчезла. Он нашел, что фигура этой женщины напоминает Дуняшу: такая же крепкая, отчетливая, такой же маленький, красивый рот. Посмотрев на Марину, он увидел, что
писатель шепчет что-то ей,
а она сидит все так же величественно.
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией,
а Самгин подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда
писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
Положение
писателя — трудное: нужно сочинять новых героев, попроще, поделовитее,
а это — не очень ловко в те дни, когда старые герои еще не все отправлены на каторгу, перевешаны.
— Пророками — и надолго! — будут двое: Леонид Андреев и Сологуб,
а за ними пойдут и другие, вот увидишь! Андреев —
писатель, небывалый у нас по смелости,
а что он грубоват — это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, — Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского в мыслях, но, может быть, это потому, что он — цельнее. Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее знаешь, что он скажет еще одно — нет! — Усмехаясь, она подмигнула...
— Сейчас, — сказала она,
а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был другом знаменитых
писателей Франции, что русские декаденты — ученики французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.
— Изящнейший
писатель, — говорил он. — Некоторые жалуются — печален.
А ведь нерезонно жаловаться на октябрь за то, что в нем плохая погода. Однако и в октябре бывают превосходные дни…
— Нет, бывало и весело. Художник был славный человечек, теперь он уже — в знаменитых.
А писатель — дрянцо, самолюбивый, завистливый. Он тоже — известность. Пишет сладенькие рассказики про скучных людей, про людей, которые веруют в бога. Притворяется, что и сам тоже верует.
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости. Горький? Этот — кончен, да он и не философ,
а теперь требуется, чтоб
писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня будет. Что тебе тут одному сидеть?
А?
— В небольшой, но высоко ценной брошюре Преображенского «Толстой как мыслитель-моралист» дано одиннадцать определений личности и проповеди почтенного и знаменитого
писателя, — говорил Краснов, дремотно прикрыв глаза,
а Самгин, искоса наблюдая за его лицом, думал...
Но Дронов не пришел, и прошло больше месяца времени, прежде чем Самгин увидел его в ресторане «Вена». Ресторан этот печатал в газетах объявление, которое извещало публику, что после театра всех известных
писателей можно видеть в «Вене». Самгин давно собирался посетить этот крайне оригинальный ресторан, в нем показывали не шансонеток, плясунов, рассказчиков анекдотов и фокусников,
а именно литераторов.
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира,
а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их
писатели, их царь, газеты…
Неточные совпадения
А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения), но он был че́стный человек (с ударением), с тем особенным значением, которое в Москве имеет это слово, когда говорят: че́стный деятель, че́стный
писатель, че́стный журнал, че́стное учреждение, че́стное направление, и которое означает не только то, что человек или учреждение не бесчестны, но и то, что они способны при случае подпустить шпильку правительству.
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к Облонскому. Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному брату
писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину,
а как к брату знаменитого Кознышева.
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет
писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели,
а остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Вообразите себе только то, что является вооруженный с ног до головы, вроде Ринальда Ринальдина, [Ринальдо Ринальдини — разбойник, герой одноименного романа немецкого
писателя Х.-А.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не
писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова,
а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии;
а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.