Неточные совпадения
По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый человек в темных
очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с
глазами совы на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра.
Черные
глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв
очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Его суховатое, остроносое лицо украшали дымчатого цвета
очки, прикрывая недоверчивый блеск голубоватых, холодных
глаз, а негустые, но жесткие волосы, остриженные, по форме, коротко, и аккуратный мундир подчеркивали его солидность.
Не зная, что делать с собою, Клим иногда шел во флигель, к писателю. Там явились какие-то новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с
глазами, спрятанными за темные
очки, то и дело потирал пухлые руки, восклицая...
Потом он оброс серою бородой, стал неряшлив и сердит,
глаза спрятал дымчатыми
очками и часто напивался пьян.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И, глядя на товарища через
очки, он думал, что мать — права: лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые
глаза, — это было бы лицо порочного человека. Усмехаясь, Клим сказал...
Он снял
очки, и на его маленьком, детском личике жалобно обнажились слепо выпученные рыжие
глаза в подушечках синеватых опухолей. Жена его водила Клима по комнатам, загроможденным мебелью, требовала столяров, печника, голые руки и коленкор передника упростили ее. Клим неприязненно косился на ее округленный живот.
— Я больше не могу, — сказал он, идя во двор. За воротами остановился, снял
очки, смигнул с
глаз пыльную пелену и подумал: «Зачем же он… он-то зачем пошел? Ему — не следовало…
— Да, — сказал редактор и, сняв
очки, обнаружил под ними кроткие
глаза с расплывшимися зрачками сиреневого цвета.
Он оглянулся, ему показалось, что он сказал эти слова вслух, очень громко. Горничная, спокойно вытиравшая стол, убедила его, что он кричал мысленно. В зеркале он видел лицо свое бледным, близорукие
глаза растерянно мигали. Он торопливо надел
очки, быстро сбежал в свою комнату и лег, сжимая виски ладонями, закусив губы.
Вошел Дронов, редактор возвел
глаза над
очками.
На его желтом, разрисованном красными жилками лице — сильные
очки в серебряной оправе, за стеклами
очков расплылись мутные
глаза.
У Клима задрожали ноги, он присел на землю, ослепленно мигая, пот заливал ему
глаза; сорвав
очки, он смотрел, как во все стороны бегут каменщики, плотники и размахивают руками.
Присев на ступени паперти, протирая платком запыленные
глаза и
очки, Самгин вспомнил, что Борис Варавка мечтал выковырять землю из пушек, достать пороха и во время всенощной службы выстрелить из обеих пушек сразу.
По темным стеклам его
очков скользил свет лампы, огонь которой жандарм увеличил, но думалось, что
очки освещает не лампа, а
глаза, спрятанные за стеклами.
Ротмистр снял
очки, обнажив мутно-серые, влажные
глаза в опухших веках без ресниц, чернобородое лицо его расширилось улыбкой; он осторожно прижимал к
глазам платок и говорил, разминая слова языком, не торопясь...
Захваченный врасплох, Самгин не торопился ответить, а ротмистр снял
очки, протер
глаза платком, и в
глазах его вспыхнули веселые искорки.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие
глаза, снял
очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
— Ваша фамилия? — строго повторил офицер, молодой, с лицом очень бледным и сверкающими
глазами. Самгин нащупал
очки и, вздохнув, назвал себя.
Слезы текли скупо из его
глаз, но все-таки он ослеп от них, снял
очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
За стеклами его
очков холодно блестели голубовато-серые
глаза, он смотрел прямо в лицо собеседника и умел придать взгляду своему нечто загадочное.
«Нет, глупо я думаю», — решил он, закрыв
глаза и надевая
очки.
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных
глаз из-под
очков, бормотал...
Сняв
очки, Самгин крепко закрыл
глаза. Было жалко потерять женщину. Еще более жалко было себя. Желчно усмехаясь, он спросил...
Этот человек относился к нему придирчиво, требовательно и с явным недоверием. Чернобровый, с
глазами, как вишни, с непокорными гребенке вихрами, тоненький и гибкий, он неприятно напоминал равнодушному к детям Самгину Бориса Варавку. Заглядывая под
очки, он спрашивал крепеньким голоском...
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими
глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных
очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Сняв шапку, Егорша вытер ею потное лицо, сытое, в мягком, рыжеватом пухе курчавых волос на щеках и подбородке, — вытер и ожидающе заглянул под
очки Самгина узкими светленькими
глазами.
Расхаживая по комнате с папиросой в зубах, протирая
очки, Самгин стал обдумывать Марину. Движения дородного ее тела, красивые колебания голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых
глаз — все в ней было хорошо слажено, казалось естественным.
Вином от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о себе на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела на колени к нему, сняла
очки и, бросив их на стол, заглянула в
глаза.
За стеклами ее
очков он не видел
глаз, но нашел, что лицо ее стало более резко цыганским, кожа — цвета бумаги, выгоревшей на солнце; тонкие, точно рисунок пером, морщинки около
глаз придавали ее лицу выражение улыбчивое и хитроватое; это не совпадало с ее жалобными словами.
Не найдя слова, она щелкнула пальцами, затем сняла
очки, чтоб поправить сетку на голове; темные зрачки ее
глаз были расширены, взгляд беспокоен, но это очень молодило ее. Пользуясь паузой, Самгин спросил...
Подойдя к нему, она сняла
очки с его носа и, заглядывая в
глаза ему, ворчливо, тихо заговорила...
Самгину показалось, что
глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от
очков ее отскакивают синие огни…
Поздно вечером к нему явились люди, которых он встретил весьма любезно, полагая, что это — клиенты: рослая, краснощекая женщина, с темными
глазами на грубоватом лице, одетая просто и солидно, а с нею — пожилой лысоватый человек, с остатками черных, жестких кудрей на остром черепе, угрюмый, в дымчатых
очках, в измятом и грязном пальто из парусины.
Поправив
очки, он внимательно, недоверчиво посмотрел на нее, но она все расправляла кружева, и лицо ее было спокойно,
глаза задумчиво смотрели на мелькание бабочек, — потом она стала отгонять их, размахивая чайной салфеткой.
— Наклонив голову, она смотрела на Самгина исподлобья,
очки ее съехали почти на кончик носа, и казалось, что на лице ее две пары разноцветных
глаз.
— Нет, — резко сказала она. — То есть — да, сочувствовала, когда не видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни — это значит обессилить деревню и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. — Откинулась на спинку кресла и, сняв
очки, укоризненно покачала головою, глядя на Самгина темными
глазами в кружках воспаленных век.
Около нее появился мистер Лионель Крэйтон, человек неопределенного возраста, но как будто не старше сорока лет, крепкий, стройный, краснощекий; густые, волнистые волосы на высоколобом черепе серого цвета — точно обесцвечены перекисью водорода,
глаза тоже серые и смотрят на все так напряженно, как это свойственно людям слабого зрения, когда они не решаются надеть
очки.
Самгин протер
глаза платком, сняв
очки, — без
очков все внизу показалось еще более бесформенным, более взбешенным и бурным.
Открыв
глаза, он увидал лицо свое в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через
очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам
очков,
глаза мыслителя. Он прищурил их,
глаза стали нормальнее. Сняв
очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал записывать свои мысли.
«Какой нахал! Хам», — подумал Самгин, прикрыв
глаза очками, — а Иван Дронов ожесточенно кричал...
Как всегда, вечером собрались пестрые люди и, как всегда, начали словесный бой. Орехова восторженно заговорила о «Бытовом явлении» Короленко, а Хотяинцев, спрятав
глаза за серыми стеклами
очков, вставил...
Он старался говорить не очень громко, памятуя, что с годами суховатый голос его звучит на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса, не позволял себе горячиться, а когда говорил то, что казалось ему особенно значительным, — понижал голос, заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания слушателей. Говорил он сняв
очки, полагая, что блеск и выражение близоруких
глаз весьма выгодно подчеркивает силу слов.
Дронов повернулся на стуле, оглядываясь,
глаза его поймали
очки Самгина, он встал, протянул старому приятелю руку, сказал добродушно, с явным удовольствием...
— Убытками называются цифры денег. Адвокат, который раньше вас тянул это дело три года с лишком и тоже прятал под
очками бесстыжие
глаза…
Самгин не встречался с ним несколько месяцев, даже не вспоминал о нем, но однажды, в фойе театра Грановской, во время антракта, Дронов наскочил на него, схватил за локоть, встряхнул руку и, веселыми
глазами глядя под
очки Самгина, выдыхая запах вина, быстро выразил радость встречи, рассказал, что утром приехал из Петрозаводска, занят поставками на Мурманскую дорогу.
Память Клима Самгина подсказала ему слова Тагильского об интеллигенте в третьем поколении, затем о картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от
глаз Дронова, склонил голову, снял
очки и начал протирать стекла.