Неточные совпадения
— Я — не старуха,
и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей
очень любим его, а мама сердится, потому что он несправедливо наказал ее,
и она говорит, что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни
и плачут обе две,
и Павля целует мамины руки. Мама
очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что
и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой».
И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами
и с твоей мамой; она не
любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Но раньше чем они успели кончить завтрак, явился Игорь Туробоев, бледный, с синевой под глазами, корректно расшаркался пред матерью Клима, поцеловал ей руку
и, остановясь пред Варавкой,
очень звонко объявил, что он
любит Лиду, не может ехать в Петербург
и просит Варавку…
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает
и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они
очень горды
и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой
и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате
и говорил...
— Это
очень хорошо тебе, что ты не горяч. Наша сестра горячих
любит распалить да
и сжечь до золы. Многие через нас погибают.
— Ты матери не говорил об этом? Нет?
И не говори, прошу. Они
и без этого не
очень любят друг друга. Я — пошел.
Не без труда
и не скоро он распутал тугой клубок этих чувств: тоскливое ощущение утраты чего-то
очень важного, острое недовольство собою, желание отомстить Лидии за обиду, половое любопытство к ней
и рядом со всем этим напряженное желание убедить девушку в его значительности, а за всем этим явилась уверенность, что в конце концов он
любит Лидию настоящей любовью, именно той, о которой пишут стихами
и прозой
и в которой нет ничего мальчишеского, смешного, выдуманного.
И Дмитрий подробно рассказывал о никому неведомой книге Ивана Головина, изданной в 1846 г. Он
любил говорить
очень подробно
и тоном профессора, но всегда так, как будто рассказывал сам себе.
— Она будет
очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много
любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как
любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю
и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому
и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру.
И — немец, хотя я не
люблю немцев.
— Мы — друзья, — продолжал Макаров,
и глаза его благодарно улыбались. — Не влюблены, но —
очень близки. Я ее
любил, но — это перегорело. Страшно хорошо, что я полюбил именно ее,
и хорошо, что это прошло.
—
И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не
очень хороша с Верой Петровной, мы не
любим друг друга, но — господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо
и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю — как?
— Это — правда, бога я
очень люблю, — сказал дьякон просто
и уверенно. — Только у меня требования к нему строгие: не человек, жалеть его не за что.
—
И Христос, которого мы будто бы
любим и ненавидим. Вы —
очень хитрый человек. Но — вы наивный человек, дьякон.
И я вам — не верю. Я — никому не верю.
—
Очень имеют. Особенно — мелкие
и которые часто в руки берешь. Например — инструменты: одни
любят вашу руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот не
люблю одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка. Не поверите: я долго бился — не мог справиться. Не поддается шкатулка. То палец порежу, то кожу прищемлю, клеем ожегся. Так
и не починил. Потому что шкатулка знала: не
люблю я хозяйку ее.
— Кроме того, я беседовала с тобою, когда, уходя от тебя, оставалась одна. Я — честно говорила
и за тебя… честнее, чем ты сам мог бы сказать. Да, поверь мне! Ты ведь не
очень… храбр. Поэтому ты
и сказал, что «
любить надо молча». А я хочу говорить, кричать, хочу понять. Ты советовал мне читать «Учебник акушерства»…
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых
и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три в день, публика
очень любила ее, а люди пытливого ума бегали в павильон слушать, как тихая музыка звучит в стальном жерле длинной пушки.
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре рассказал, он
очень много знает необыкновенных историй
и любит рассказывать. Не решил я — чем кончить? Закопал он ребенка в снег
и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое? Как думаете?
Он
очень любил отмечать «отрадные явления» русской жизни, почти непрерывно сосал мятные лепешки
и убеждал всех, что «Россия просыпается».
Этим он весьма развеселил хозяев,
и Варвара начала расспрашивать о его литературных вкусах. Ровным, бесцветным голосом Митрофанов сообщил, что он
очень любит...
Он славился как человек
очень деловой,
любил кутнуть в «Стрельне», у «Яра», ежегодно ездил в Париж, с женою давно развелся, жил одиноко в большой, холодной квартире, где даже в ясные дни стоял пыльный сумрак, неистребимый запах сигар
и сухого тления.
— У людей — Твен, а у нас — Чехов. Недавно мне рекомендовали: прочитайте «Унтера Пришибеева» —
очень смешно. Читаю — вовсе не смешно, а
очень грустно.
И нельзя понять: как же относится автор к человеку, которого осмеивают за то, что он
любит порядок? Давайте-ко, выпьем еще.
— Он
очень деловит, — сказала Варвара
и, неприятно обнажив зубы усмешкой, дополнила: — Кумов — не от мира сего, он все о духе, а этот — ничего воздушного не
любит.
«Прощай, конечно, мы никогда больше не увидимся. Я не такая подлая, как тебе расскажут, я
очень несчастная. Думаю, что
и ты тоже» — какие-то слова густо зачеркнуты — «такой же. Если только можешь, брось все это. Нельзя всю жизнь прятаться, видишь. Брось, откажись, я говорю потому, что
люблю, жалею тебя».
— Но он силен,
очень силен тем, что его
любят и верят ему…
Было приятно, что Безбедов так легко понятен, не требует настороженности в отношении к нему, весь — налицо
и не расспрашивает ни о чем, как это делает его чрезмерно интересная тетушка, которую он, кажется, не
очень любит.
— Что я знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами, книгу хочет писать. Я не
очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да
и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем в натуре.
Теперь я знаю, что с Россией —
очень плохо, никто ее не
любит, царь
и царица — тоже не
любят.
Это было не
очень приятно: он не стремился посмотреть, как работает законодательный орган Франции, не
любил больших собраний, не хотелось идти еще
и потому, что он уже убедился, что
очень плохо знает язык французов.
— Этот, иногда, ничего, интересный, но тоже
очень кричит. Тоже, должно быть, злой.
И женщин не умеет писать. Видно, что
любит, а не умеет… Однако — что же это Иван? Пойду, взгляну…
— «Интеллигенция
любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит
и боится его». Боится? Ну, это ерундоподобно. Не
очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм — не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут много подчеркнуто, черт возьми! «До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия
и деспотизма…»
— Петровна у меня вместо матери,
любит меня, точно кошку.
Очень умная
и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман
и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
— Я не одну такую историю знаю
и очень люблю вспоминать о них. Они уж — из другой жизни.
— Вас приглашает Лаптев-Покатилов, — знаете, кто это? Он — дурачок, но
очень интересный! Дворянин, домовладелец, богат, кажется, был здесь городским головой.
Любит шансонеток, особенно — французских, всех знал: Отеро, Фужер, Иветт Жильбер, — всех знаменитых. У него интересный дом, потолок столовой вроде корыта
и расписан узорами, он называет это «стиль бойяр». Целая комната фарфора, есть замечательно милые вещи.
— Можешь представить — мне было скучно без тебя! Да, да. Ты у меня такой солененький… кисленький, освежающий, — говорила она, целуя его. — Притерпелся ко всем человечьим глупостям
и очень умеешь не мешать, а я так не
люблю, когда мне мешают.
— Вы, мистер Крэйтон, не обижайтесь, вы ведь, конечно, знаете, что англичан не
очень любят,
и они это заслужили.