Очень пыльно было в доме, и эта пыльная пустота, обесцвечивая мысли, высасывала их. По комнатам, по двору лениво расхаживала прислуга, Клим смотрел на нее, как смотрят из
окна вагона на коров вдали, в полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от всех людей, зданий, вещей, от всей массы города, прижавшегося на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение, и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка царя.
— А некий студент Познер, Позерн, — инородец, как слышите, — из
окна вагона кричит простодушно: «Да здравствует революция!» Его — в солдаты, а он вот извольте! Как же гениальная власть наша должна перевести возглас этот на язык, понятный ей? Идиотская власть я, — должна она сказать сама себе и…
Самгин подумал, что он уже не первый раз видит таких людей, они так же обычны в вагоне, как неизбежно за
окном вагона мелькание телеграфных столбов, небо, разлинованное проволокой, кружение земли, окутанной снегом, и на снегу, точно бородавки, избы деревень. Все было знакомо, все обыкновенно, и, как всегда, люди много курили, что-то жевали.
Неточные совпадения
— Сказано: нельзя смотреть! — тихо и лениво проговорил штатский, подходя к Самгину и отодвинув его плечом от
окна, но занавеску не поправил, и Самгин видел, как мимо
окна, не очень быстро, тяжко фыркая дымом, проплыл блестящий паровоз, покатились длинные, новенькие
вагоны; на застекленной площадке последнего сидел, как тритон в домашнем аквариуме, — царь.
Ночью, в
вагоне, следя в сотый раз, как за
окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с
окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
— Да, да, — ответил Самгин, прислушиваясь к шуму в коридоре
вагона и голосу, командовавшему за
окном...
— Эй, вы, там! Башки из
окон не высовывать, из
вагонов не выходить!
Время тянулось необычно медленно, хотя движение в
вагоне становилось шумнее, быстрее. За
окном кто-то пробежал, скрипя щебнем, громко крикнув...
Вагон осторожно дернуло, брякнули сцепления, Крэйтон приподнял занавеску
окна; деревья за
окном шевелились, точно стирая тьму со стекла, мутно проплыло пятно просеки, точно дорога к свету.
По
вагону, сменяя друг друга, гуляли запахи ветчины, ваксы, жареного мяса, за
окном, в сероватом сумраке вечера, двигались снежные холмы, черные деревья, тряслись какие-то прутья, точно грозя высечь поезд, а за спиною Самгина, покашливая, свирепо отхаркиваясь, кто-то мрачно рассказывал...
«Сейчас начнет говорить», — подумал Самгин, но тут явился проводник, зажег свечу, за
окном стало темно, загремела жесть, должно быть, кто-то уронил чайник. Потом в
вагоне стало тише, и еще более четко зазвучал сверлящий голосок доцента...
Самгин отошел от
окна, лег на диван и стал думать о женщинах, о Тосе, Марине. А вечером, в купе
вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов сидел против него, держа в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у него между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что даже сквозь железный шум под ногами он слышит треск жестких волос.
Некоторое время в
окнах вагона еще мелькали дома проклятого города, потом засинела у самой насыпи вода, потом потянулись зеленые горы, с дачами среди деревьев, кудрявые острова на большой реке, синее небо, облака… потом большая луна, как вчера на взморье, всплыла и повисла в голубоватой мгле над речною гладью…
Неточные совпадения
Дорогой, в
вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из
окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Равномерно вздрагивая на стычках рельсов,
вагон, в котором сидела Анна, прокатился мимо платформы, каменной стены, диска, мимо других
вагонов; колеса плавнее и маслянее, с легким звоном зазвучали по рельсам,
окно осветилось ярким вечерним солнцем, и ветерок заиграл занавеской.
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и села к противоположному
окну в пустом
вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого
окна, нагибаясь к колесам
вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
Она шла быстрым шагом, не отставая, но поезд всё прибавлял и прибавлял хода, и в ту самую минуту, как
окно спустилось, кондуктор оттолкнул ее и вскочил в
вагон.
Нехлюдов прошел мимо и, по указанию конвойного, подошел к
окну третьего
вагона.