Неточные совпадения
Дом посещали,
хотя и
не часто, какие-то невеселые, неуживчивые люди; они садились в углах комнат, в тень, говорили мало, неприятно усмехаясь.
Когда она так смотрела на отца, Климу казалось, что расстояние между ею и отцом увеличивается,
хотя оба
не двигаются с мест.
Клим рассказал, что бог велел Аврааму зарезать Исаака, а когда Авраам
хотел резать, бог сказал:
не надо, лучше зарежь барана. Отец немного посмеялся, а потом, обняв сына, разъяснил, что эту историю надобно понимать...
Клим
хотел напомнить бабушке, что она рассказывала ему
не о таком доме, но, взглянув на нее, спросил...
О боге она говорила, точно о добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может делать все, что
хочет, но часто делает
не так, как надо.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых,
хотя отец ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
Игорь и Борис скоро стали друзьями,
хотя постоянно спорили, ссорились и каждый из них упрямо,
не щадя себя, старался показывать, что он смелее, сильнее товарища.
И отходил прочь. Он
хотел показать, что его покорность была только снисхождением умного, что он
хочет и умеет быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто
не понимал, а Борис бойко кричал...
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень
хотела уйти в Турцию, но бабушка
не пустила ее.
Как раньше, он смотрел на всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно
хотел закричать, но
не решался.
— Вот,
не спишь,
хотя уже двенадцатый час, а утром тебя
не добудишься. Теперь тебе придется вставать раньше, Степан Андреевич
не будет жить у нас.
Он преподавал русский язык и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика было меньше правого,
хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали на это, он
не сразу убедился в разномерности ушей учителя.
Мальчик с первых же уроков почувствовал, что старик
не верит в него,
хочет поймать его на чем-то и высмеять.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И
хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно
не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим
хотел подойти к Варавке, но
не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного
не так уж завидна, как это казалось.
Теперь Клим слушал учителя
не очень внимательно, у него была своя забота: он
хотел встретить детей так, чтоб они сразу увидели — он уже
не такой, каким они оставили его.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он
не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть,
хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
«Был!» —
хотел крикнуть Клим и
не мог.
Он знал своих товарищей, конечно, лучше, чем Ржига, и
хотя не питал к ним особенной симпатии, но оба они удивляли его.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так
хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я
не желаю чувствовать себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот в чем дело!
Клим слушал с напряженным интересом, ему было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще
не знакома Климу,
хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и уже знал, что героиня романа — Лидия.
Не сказав, чего именно достойна мать, он взмахнул рукою и почесал подбородок. Климу показалось, что он
хотел ладонью прикрыть пухлый рот свой.
Вера эта звучала почти в каждом слове, и,
хотя Клим
не увлекался ею, все же он выносил из флигеля
не только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто,
не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии
не свойственно ему серьезно,
хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Вы
хотите, чтоб ювелиры ковали лемеха плугов? Но —
не будет ли такое опрощение — одичанием?
—
Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах небес, но они внушают только ужас,
не говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего все сущее…
— И знают много, и сказать умеют, и все это значительно, но
хотя и светит, а —
не греет. И —
не главное…
—
Хотя Байрон писал стихи, но у него нередко встречаешь глубокие мысли. Одна из них: «Думающий менее реален, чем его мысль». Они, там,
не знают этого.
—
Не знаю, — ответил Макаров, внимательно рассматривая дым папиросы. — Есть тут какая-то связь с Ванькой Дроновым.
Хотя — врет Ванька, наверное, нет у него никакого романа. А вот похабными фотографиями он торговал, это верно.
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он — опираясь локтями о стол, зажав ладонями уши. Иногда — лежал на койке, согнув ноги, держа книгу на коленях, в зубах его торчал карандаш. На стук в дверь он никогда
не отвечал,
хотя бы стучали три, четыре раза.
— Но, разумеется, это
не так, — сказал Клим, надеясь, что она спросит: «Как же?» — и тогда он сумел бы блеснуть пред нею, он уже знал, чем и как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим
не решился сказать ей то, что
хотел.
— Нужно забыть о себе. Этого
хотят многие, я думаю.
Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я
не знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
—
Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы
хотим быть нацией. Русь все еще
не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Клим тоже находил в Лидии ненормальное; он даже стал несколько бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда,
хотя она смотрела так
не только на него, но и на Макарова. Однако Клим видел, что ее отношение к Макарову становится более дружелюбным, а Макаров говорит с нею уже
не так насмешливо и задорно.
—
Не притворяйся, — Клим
хотел сказать это слово строго, но
не сумел и даже улыбнулся.
— Слушай-ка, Варавка
хочет перевести меня на службу в Рязань, а это, брат,
не годится мне. Кто там, в Рязани, будет готовить меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
Хотя теперь политика
не в моде, так же как турнюры, но все-таки существует инерция и существуют староверы.
Из флигеля выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим
хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже
не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
—
Хотя она и гордая и обидела меня, а все-таки скажу: мать она редкая. Теперь, когда она отказала мне, чтоб Ваню
не посылать в Рязань, — ты уж ко мне больше
не ходи. И я к вам работать
не пойду.
— Нет людей, которым истина была бы нужна ради ее самой, ради наслаждения ею. Я повторяю: человек
хочет истины, потому что жаждет покоя. Эту нужду вполне удовлетворяют так называемые научные истины, практического значения коих я
не отрицаю.
В субботу он поехал на дачу и, подъезжая к ней, еще издали увидел на террасе мать, сидевшую в кресле, а у колонки террасы Лидию в белом платье, в малиновом шарфе на плечах. Он невольно вздрогнул, подтянулся и,
хотя лошадь бежала
не торопясь, сказал извозчику...
— Море вовсе
не такое, как я думала, — говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и
хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома…
Лидия вернулась с прогулки незаметно, а когда сели ужинать, оказалось, что она уже спит. И на другой день с утра до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны
не очень вежливо и так, как будто она
хотела поспорить.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов
не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и,
хотя Клим
не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Но,
хотя судья выразился «присвоил», однако ясно, что дело идет о краже, да еще и
не подсудной мировому, потому что — кража свыше трехсот рублей.
Он присел на край дивана и сразу, как будто опасаясь, что
не скажет того, что
хочет, сказал...
В минуты таких размышлений наедине с самим собою Клим чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним,
не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое чувство,
хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
В тесной комнатке, ничем
не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее
не могли опьянить Клима настолько, чтоб он забыл о том, что
хотел узнать. И, пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя к желаемому, спросил ее о том, что никогда
не интересовало его...
— Жила, как все девушки, вначале ничего
не понимала, потом поняла, что вашего брата надобно любить, ну и полюбила одного,
хотел он жениться на мне, да — раздумал.
Открыв глаза, она стала сбрасывать волосы, осыпавшие ее уши, щеки. В жестах ее Клим заметил нелепую торопливость. Она злила,
не желая или
не умея познакомить его с вопросом практики,
хотя Клим
не стеснялся в словах, ставя эти вопросы.