Неточные совпадения
Но никто
не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже
знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
Он всегда говорил, что на мужике далеко
не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим
знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек,
не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем
не думает, заранее
зная, как и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
— Павля все
знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей
не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она
не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка,
узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка
не пустила ее.
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я
не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так,
знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей
не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже
знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе
не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я
знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини…
Не хочу больше сидеть здесь.
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим еще долго сидел на корме лодки, глядя в ленивую воду, подавленный скукой, еще
не испытанной им, ничего
не желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо быть похожим на людей, которых он
знал.
— Ну, пусть
не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно
не верит в то, что говорит. Он
знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал
не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Черт, — бормотал Дронов, почесывая пальцем нос, — гривенник дал бы, чтобы
узнать, чего он набедокурил? Ух,
не люблю этого парнишку…
— Это тебе
не нужно
знать.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но
не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно
узнать, что роль обиженного
не так уж завидна, как это казалось.
Туробоев вежливо улыбался, но его улыбка тоже была обидна, а еще более обидно было равнодушие Лидии; положив руку на плечо Игоря, она смотрела на Клима, точно
не желая
узнать его. Затем она, устало вздохнув, спросила...
Клим пролежал в постели семь недель, болея воспалением легких. За это время он
узнал, что Варвару Сомову похоронили, а Бориса
не нашли.
Он
знал своих товарищей, конечно, лучше, чем Ржига, и хотя
не питал к ним особенной симпатии, но оба они удивляли его.
Клим слушал с напряженным интересом, ему было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще
не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и уже
знал, что героиня романа — Лидия.
— Люба Сомова, курносая дурочка, я ее
не люблю, то есть она мне
не нравится, а все-таки я себя чувствую зависимым от нее. Ты
знаешь, девицы весьма благосклонны ко мне, но…
Не пожелав
узнать, что он запрещает, Лидия встала из-за стола и ушла, раньше чем Варавка успел остановить ее. В дверях, схватясь за косяк, она сказала...
— Учиться — скучно, — говорила она. — И зачем
знать то, чего я сама
не могу сделать или чего никогда
не увижу?
— Я народную речь
знаю лучше Глеба Успенского, он путает деревенское с мещанским, а меня на этом
не поймаешь, нет!
Она
не любила читать книги, — откуда она
знает то, о чем говорит?
Он
знал, что
не влюблен в нее, и ничего
не выдумывал в этом направлении.
— Несколько странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты так
не похож на них. Ты должен
знать, что я верю в твою разумность и
не боюсь за тебя. Я думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена, что эта талантливость — только бойкость и ловкость.
— И
знают много, и сказать умеют, и все это значительно, но хотя и светит, а —
не греет. И —
не главное…
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему же
не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах
не крепок. Это все
знали.
— Но, разумеется, это
не так, — сказал Клим, надеясь, что она спросит: «Как же?» — и тогда он сумел бы блеснуть пред нею, он уже
знал, чем и как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим
не решился сказать ей то, что хотел.
—
Не тому вас учат, что вы должны
знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще
не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно
знать, а он учит
не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его
не поймет, чего ему надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— На мамашу —
не сердись, она о тебе заботливая. Во всем городе я
знаю всего трех матерей, которые так о сыновьях заботятся.
Клим
знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда
не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине,
не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак,
знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
Мысли были неуместные. Клим
знал это, но ни о чем другом
не думалось.
Клим давно
знал, что мать
не любит Лидию, но так решительно она впервые говорила о ней.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров
знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже
не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он
не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
Но, когда он видел ее пред собою
не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом,
знать, что она думает, о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее в чем-то.
— Из-за этой любви я и
не женился, потому что,
знаете, третий человек в доме — это уже помеха! И —
не всякая жена может вынести упражнения на скрипке. А я каждый день упражняюсь. Мамаша так привыкла, что уж
не слышит…
—
Знаю. Я так и думала, что скажешь отцу. Я, может быть, для того и просила тебя
не говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
— Мой взгляд ты
знаешь, он
не может измениться, — ответила мать, вставая и поцеловав его. — Спи!
В тесной комнатке, ничем
не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее
не могли опьянить Клима настолько, чтоб он забыл о том, что хотел
узнать. И, пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя к желаемому, спросил ее о том, что никогда
не интересовало его...
— Ну, а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке один писатель, народник, замечательно рассказывал о нем. Такое,
знаешь, житие. Именно — житие, а
не жизнь. Ты, конечно,
знаешь, что он снова арестован в Саратове?
В пять минут Клим
узнал, что Марина училась целый год на акушерских курсах, а теперь учится петь, что ее отец, ботаник, был командирован на Канарские острова и там помер и что есть очень смешная оперетка «Тайны Канарских островов», но, к сожалению, ее
не ставят.
— И пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все
знать и ничего
не успеваю. И естественник, и филолог…
Науки
не очень интересовали Клима, он хотел
знать людей и находил, что роман дает ему больше знания о них, чем научная книга и лекция. Он даже сказал Марине, что о человеке искусство
знает больше, чем наука.
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они
не будили в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему. Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами,
знать которые достоин только он, Клим Самгин.
Но, отмечая доверчивость ближних, он
не терял осторожности человека, который
знает, что его игра опасна, и хорошо чувствовал трудность своей роли.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я
не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало
знаю и
не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые
не нужны никому и сами себе
не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я
не люблю немцев.
Он почему-то особенно
не желал, чтоб о его связи с Нехаевой
узнала Марина, но ничего
не имел против того, чтобы об этом
узнала Спивак.
Клим,
зная, что Туробоев влюблен в Спивак и влюблен
не без успеха, — если вспомнить три удара в потолок комнаты брата, — удивлялся. В отношении Туробоева к этой женщине явилось что-то насмешливое и раздражительное. Туробоев высмеивал ее суждения и вообще как будто
не хотел, чтоб при нем она говорила с другими.
— Сам народ никогда
не делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им, он вскоре начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ
знает и чувствует, что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески пытаются нарушить этот закон. Вот чему учит история…