Неточные совпадения
Утомленная муками родов, Вера Петровна
не ответила. Муж на минуту задумался, устремив голубиные глаза
свои в окно, в небеса, где облака, изорванные ветром, напоминали и ледоход на реке, и мохнатые кочки болота. Затем Самгин начал озабоченно перечислять, пронзая воздух коротеньким и пухлым пальцем...
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды,
не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов
своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше. Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов
не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты
свои на «самопознании», на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «наше время —
не время широких задач».
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже
не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы
свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
И, в
свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его,
не обращая внимания на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за собой,
не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода
своих часов,
своим умением играть в карты и многим другим.
Со всем этим никогда
не соглашался Настоящий Старик — дедушка Аким, враг
своего внука и всех людей, высокий, сутулый и скучный, как засохшее дерево.
Клим
не помнил, когда именно он, заметив, что его выдумывают, сам начал выдумывать себя, но он хорошо помнил
свои наиболее удачные выдумки. Когда-то давно он спросил Варавку...
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В
своих беседах они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь —
не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна
не сказала другое слово...
Клим
не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил
свой вопрос. В густой толпе зрителей никто
не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
— Ино-ска-за-тель-но. Бог — это народ, Авраам — вождь народа; сына
своего он отдает в жертву
не богу, а народу. Видишь, как просто?
— Видишь ли, мы все — Исааки. Да. Например: дядя Яков, который сослан, Мария Романовна и вообще — наши знакомые. Ну,
не совсем все, но большинство интеллигентов обязано приносить силы
свои в жертву народу…
Это было очень оглушительно, а когда мальчики кончили петь, стало очень душно. Настоящий Старик отирал платком вспотевшее лицо
свое. Климу показалось, что, кроме пота, по щекам деда текут и слезы. Раздачи подарков
не стали дожидаться — у Клима разболелась голова. Дорогой он спросил дедушку...
Все бывшее у нее в доме было замечательно, сказочно хорошо, по ее словам, но дед
не верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки
свои...
Бабушку никто
не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день
своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
— Я —
не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его, а мама сердится, потому что он несправедливо наказал ее, и она говорит, что бог играет в люди, как Борис в
свои солдатики.
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он
не мог,
не умел убедить ее в
своей значительности; это было уже потому трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый час, но
не слушала его и
не отвечала на вопросы.
Старшая, Варя, отличалась от сестры
своей только тем, что хворала постоянно и
не так часто, как Любовь, вертелась на глазах Клима.
Варавки жили на этой квартире уже третий год, но казалось, что они поселились только вчера, все вещи стояли
не на
своих местах, вещей было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых, хотя отец ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о
своей обязанности говорить умное,
не детское.
Иван Дронов
не только сам назывался по фамилии, но и бабушку
свою заставил звать себя — Дронов.
Дронов шмыгал носом, скашивал в сторону беспокойные глазки
свои и
не отвечал.
Дронов пренебрежительно заглянул в глаза его, плюнул через левое плечо
свое, но спорить
не стал.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников
своих Дронов
не любил едва ли
не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Дронов
не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о
своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим
не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее и привлекал и отталкивал его.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы
свои, чего раньше
не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво, как будто отец забыл что-то и
не может вспомнить.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом
своих вещей, ушла,
не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
«Мама, а я еще
не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в
свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Вытирая шарфом лицо
свое, мать заговорила уже
не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног
не обнимал, это было бы неприлично.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только более светлом и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем
своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он
не вставал со
своей неопрятной постели.
Еще недавно вещи, привычные глазу, стояли на
своих местах,
не возбуждая интереса к ним, но теперь они чем-то притягивали к себе, тогда как другие, интересные и любимые, теряли
свое обаяние.
Нянька была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную речь о людях, которые умеют жить,
не мешая ближним
своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти
своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого
не похожий, никем
не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая
не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как
свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
Клим Самгин учился усердно, но
не очень успешно, шалости он считал ниже
своего достоинства, да и
не умел шалить.
—
Не знаешь? — стал дразнить Клим товарища. — А хвастаешься: я все знаю. — Тень прекратила
свое движение.
Пошли молча. Чувствуя вину
свою, Клим подумал, как исправить ее, но, ничего
не придумав, укрепился в желании сделать Дронову неприятное.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень
своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но
не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного
не так уж завидна, как это казалось.
Теперь Клим слушал учителя
не очень внимательно, у него была
своя забота: он хотел встретить детей так, чтоб они сразу увидели — он уже
не такой, каким они оставили его.
Сквозь эти стекла все на земле казалось осыпанным легким слоем сероватой пыли, и даже воздух,
не теряя прозрачности
своей, стал сереньким.
Но как только дети возвратились, Борис, пожав руку Клима и
не выпуская ее из
своих крепких пальцев, насмешливо сказал...
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв
свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате
не тронул и
не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию,
не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Лидия, все еще сердясь на Клима,
не глядя на него, послала брата за чем-то наверх, — Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред ним за
свою выходку.
На семнадцатом году
своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил
не много, стараясь выражать
свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Он знал
своих товарищей, конечно, лучше, чем Ржига, и хотя
не питал к ним особенной симпатии, но оба они удивляли его.
Не забыв
свое намерение быть «получше Ломоносова», он, изредка, хвастливо напоминал об этом.
У него вообще было много пороков; он
не соглашался стричь волосы, как следовало по закону, и на шишковатом черепе его торчали во все стороны двуцветные вихры, темно-русые и светлее; казалось, что он, несмотря на
свои восемнадцать лет, уже седеет.
Он перевелся из другого города в пятый класс; уже третий год, восхищая учителей успехами в науках, смущал и раздражал их
своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него было
не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все
свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось, ничто и никогда
не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано было нечто особенно значительное.
Не сказав, чего именно достойна мать, он взмахнул рукою и почесал подбородок. Климу показалось, что он хотел ладонью прикрыть пухлый рот
свой.
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая
свое огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось, что он все вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так же звонко сказал...