Неточные совпадения
Тут
пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал
не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Вступительный экзамен в гимназию Дронов сдал блестяще, Клим —
не выдержал. Это настолько сильно задело его, что,
придя домой, он ткнулся головой в колена матери и зарыдал. Мать ласково успокаивала его, сказала много милых слов и даже похвалила...
— Оставь, кажется, кто-то
пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому
не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
Какие-то крикливые люди
приходили жаловаться на него няньке, но она уже совершенно оглохла и
не торопясь умирала в маленькой, полутемной комнатке за кухней.
— Это — глупо, милый. Это глупо, — повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «Я люблю тебя», — но она
не успела сделать этого,
пришел Варавка, держа себя за бороду, сел на постель, шутливо говоря...
Клим понял, что Варавка
не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но
не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину.
Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще
не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
«Ежели
не забыли,
приходите завтра, когда отблаговестят ко всенощной.
Маргарита встретила его так, как будто он
пришел не в первый, а в десятый раз. Когда он положил на стол коробку конфет, корзину пирожных и поставил бутылку портвейна, она спросила, лукаво улыбаясь...
Клим Самгин решил
не выходить из комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас
придут полотеры. Он взял книгу и перешел в комнату брата. Дмитрия
не было, у окна стоял Туробоев в студенческом сюртуке; барабаня пальцами по стеклу, он смотрел, как лениво вползает в небо мохнатая туча дыма.
Девушка встретила его с радостью. Так же неумело и суетливо она бегала из угла в угол, рассказывая жалобно, что ночью
не могла уснуть;
приходила полиция, кого-то арестовали, кричала пьяная женщина, в коридоре топали, бегали.
Было около полуночи, когда Клим
пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он
не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
— Губернатор приказал выслать Инокова из города, обижен корреспонденцией о лотерее, которую жена его устроила в пользу погорельцев. Гришу ищут,
приходила полиция, требовали, чтоб я сказала, где он. Но — ведь я же
не знаю!
Не верят.
Придя домой, Самгин лег. Побаливала голова, ни о чем
не думалось, и
не было никаких желаний, кроме одного: скорее бы погас этот душный, глупый день, стерлись нелепые впечатления, которыми он наградил. Одолевала тяжелая дремота, но
не спалось, в висках стучали молоточки, в памяти слуха тяжело сгустились все голоса дня: бабий шепоток и вздохи, командующие крики, пугливый вой, надсмертные причитания. Горбатенькая девочка возмущенно спрашивала...
Все сказанное матерью ничем
не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь.
Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо
не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть, к средине лета она приедет в Россию.
В конце концов слушать ее было
не бесполезно, однакож Самгин радовался, когда
приходил Иноков и отвлекал на себя половину ее внимания.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой,
не то пьяной,
не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим
пришло еще человека четыре, они столпились у печи,
не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Самгин растерялся, он еще
не умел утешать плачущих девиц и находил, что Варвара плачет слишком картинно, для того чтоб это было искренно. Но она и сама успокоилась, как только
пришла мощная Анфимьевна и ласково, но деловито начала рассказывать...
«Нет, все это —
не так,
не договорено», — решил он и,
придя в свою комнату, сел писать письмо Лидии. Писал долго, но, прочитав исписанные листки, нашел, что его послание сочинили двое людей, одинаково
не похожие на него: один неудачно и грубо вышучивал Лидию, другой жалобно и неумело оправдывал в чем-то себя.
А в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он
приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву,
не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
Другой студент, плотненький, розовощекий, гладко причесанный, сидел в кресле, поджав под себя коротенькую ножку, он казался распаренным, как будто только что
пришел из бани.
Не вставая, он лениво протянул Самгину пухлую детскую ручку и вздохнул...
Как-то в праздник,
придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он
не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о том же — о женщине — и, очевидно,
не мог уже говорить ни о чем другом.
Она уже явно ревновала его к Сомовой и, когда он
приходил к ней, угощала его чаем
не в столовой, куда могла явиться нахлебница, а в своей уютненькой комнате, как бы нарочито приспособленной для рассказов в духе Мопассана.
Что Любаша
не такова, какой она себя показывала, Самгин убедился в этом, присутствуя при встрече ее с Диомидовым. Как всегда, Диомидов
пришел внезапно и тихо, точно из стены вылез. Волосы его были обриты и обнаружили острый череп со стесанным затылком, большие серые уши без мочек. У него опухло лицо, выкатились глаза, белки их пожелтели, а взгляд был тоскливый и невидящий.
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я
не знаю как! Опять дома
не ночевала, а намедни,
прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять
не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
На его место
присылают из Петербурга или из Москвы какого-то Васильева; тоже, должно быть, осел, умного человека в такой чертов угол
не пошлют.
— Нет.
Приходил полицейский, спрашивал заведующего, когда я уехала из Москвы. Но — как я была поражена, узнав, что вы… Совершенно
не могу представить вас в тюрьме! — возмущенно крикнула она; Самгин, усмехаясь, спросил...
Самгин принял все это как попытку Варвары выскользнуть из-под его влияния, рассердился и с неделю
не ходил к ней, уверенно ожидая, что она сама
придет. Но она
не шла, и это беспокоило его, Варвара, как зеркало, была уже необходима, а кроме того он вспомнил, что существует Алексей Гогин, франт, похожий на приказчика и, наверное, этим приятный барышням. Тогда, подумав, что Варвара, может быть, нездорова, он пошел к ней и в прихожей встретил Любашу в шубке, в шапочке и, по обыкновению ее, с книгами под мышкой.
Приходя к ней, он заставал Гогиных, — брат и сестра всегда являлись вместе; заставал мрачного Гусарова, который огорченно беспокоился о том, что «Манифест» социал-демократической партии
не только
не объединяет марксистов с народниками, а еще дальше отводит их друг от друга.
Через несколько дней он снова
пришел к Варваре, но
не застал ее дома; в столовой сидели Гогины и Любаша.
— Только ты при нем, Варя,
не все говори; он царскую фамилию уважает, и даже газету из Петербурга
присылают ему. Чудак он.
Но, когда
пришла Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? — он, взяв ее за руку, усадил на диван и стал рассказывать в тоне шутливом, как бы
не о себе. Он даже привел несколько фраз своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
Это очень развеселило Самгиных, и вот с этого дня Иван Петрович стал для них домашним человеком, прижился, точно кот. Он обладал редкой способностью
не мешать людям и хорошо чувствовал минуту, когда его присутствие становилось лишним. Если к Самгиным
приходили гости, Митрофанов немедленно исчезал, даже Любаша изгоняла его.
— Нужно знать, по возможности, все, но лучше —
не увлекаться ничем. «Все
приходит и все проходит, а земля остается вовеки». Хотя и о земле неверно.
Приходил Митрофанов,
не спеша выпивал пять-шесть стаканов чаю, безразлично кушал хлеб, бисквиты, кушал все, что можно было съесть, и вносил успокоение.
Варвара возвратилась около полуночи. Услышав ее звонок, Самгин поспешно зажег лампу, сел к столу и разбросал бумаги так, чтоб видно было: он давно работает. Он сделал это потому, что
не хотел говорить с женою о пустяках. Но через десяток минут она
пришла в ночных туфлях, в рубашке до пят, погладила влажной и холодной ладонью его щеку, шею.
— Полиция во флигель
пришла.
Не зажигайте огня, будто спите, может, бог пронесет.
— Ах, какой, — тихонько воскликнула она, прижимаясь к нему и шепча: — Еще
не спят. Вы — ложитесь, я потом
приду.
Прийти?
— Я
пришел, — говорил он, раскачивая портфель, прижав шляпу ко груди. — Я тогда
не спросил ваш адрес. Но я надеялся встретить вас.
— Мой брат недавно
прислал мне письмо с одним товарищем, — рассказывал Самгин. — Брат — недалекий парень, очень мягкий. Его испугало крестьянское движение на юге и потрясла дикая расправа с крестьянами. Но он пишет, что
не в силах ненавидеть тех, которые били, потому что те, которых били, тоже безумны до ужаса.
— Вы там скажите Гогину или Пояркову, чтоб они
присылали мне литературы больше и что совершенно необходимо, чтоб сюда снова приехал товарищ Дунаев. А также — чтоб
не являлась ко мне бестолковая дама.
—
Пришел проститься, перевожусь в Калугу, а — почему? Неизвестно.
Не понимаю. Вдруг…
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если
не уходила она —
приходили к ней. Самгин
не чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
Самгин сел, пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо
не слезал с ноги, точно прирос к ней. В комнате сгущался кисловатый запах. Было уже очень поздно, да и
не хотелось позвонить, чтоб
пришел слуга, вытер пол.
Не хотелось видеть человека, все равно — какого.
Самгин взглянул на почерк, и рука его, странно отяжелев, сунула конверт в карман пальто. По лестнице он шел медленно, потому что сдерживал желание вбежать по ней, а
придя в номер, тотчас выслал слугу, запер дверь и,
не раздеваясь, только сорвав с головы шляпу, вскрыл конверт.
Туробоев
пришел вечером в крещеньев день. Уже по тому, как он вошел,
не сняв пальто,
не отогнув поднятого воротника, и по тому, как иронически нахмурены были его красивые брови, Самгин почувствовал, что человек этот сейчас скажет что-то необыкновенное и неприятное. Так и случилось. Туробоев любезно спросил о здоровье, извинился, что
не мог
прийти, и, вытирая платком отсыревшую, остренькую бородку, сказал...
Самгин пытался понять источники иронии фабриканта и
не понимал их.
Пришел высокий, чернобородый человек, удалясь в угол комнаты вместе с рыжеусым, они начали там шептаться; рыжеусый громко и возмущенно сказал...
— Я — приезжий, адвокат, — сказал он первое, что
пришло в голову, видя, что его окружают нетрезвые люди, и
не столько с испугом, как с отвращением, ожидая, что они его изобьют. Но молодой парень в синей, вышитой рубахе, в лаковых сапогах, оттолкнул пьяного в сторону и положил ладонь на плечо Клима. Самгин почувствовал себя тоже как будто охмелевшим от этого прикосновения.
Решил
не рассказывать, это затянуло бы свидание. Кстати
пришла Спивак, очень нахмуренная.
— В Полтавской губернии
приходят мужики громить имение. Человек пятьсот.
Не свои — чужие; свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот,
пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
В том, что говорили у Гогиных, он
не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти люди строят мнения на фактах, но для того, чтоб
не считаться с фактами. В конце концов жизнь творят
не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной.
Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...