Неточные совпадения
Но никто
не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже
знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
Он всегда говорил, что на мужике далеко
не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим
знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который
может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек,
не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
— А я —
не знаю.
Может быть, я еще никого
не люблю.
— Учиться — скучно, — говорила она. — И зачем
знать то, чего я сама
не могу сделать или чего никогда
не увижу?
Клим
знал, что на эти вопросы он
мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда
не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а
может быть, и Макаров
знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже
не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он
не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
— Из-за этой любви я и
не женился, потому что,
знаете, третий человек в доме — это уже помеха! И —
не всякая жена
может вынести упражнения на скрипке. А я каждый день упражняюсь. Мамаша так привыкла, что уж
не слышит…
—
Знаю. Я так и думала, что скажешь отцу. Я,
может быть, для того и просила тебя
не говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
— Мой взгляд ты
знаешь, он
не может измениться, — ответила мать, вставая и поцеловав его. — Спи!
В тесной комнатке, ничем
не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее
не могли опьянить Клима настолько, чтоб он забыл о том, что хотел
узнать. И, пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя к желаемому, спросил ее о том, что никогда
не интересовало его...
— Я, должно быть, немножко поэт, а
может, просто — глуп, но я
не могу… У меня — уважение к женщинам, и —
знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их.
Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И
не страх заразиться,
не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
— Ты
знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого
не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего
не удалось сделать, даже свидания
не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я
не очень настаивала на этом. Что
могла бы я сказать ему?
— Милые подруги, это — свинство! — кричала Сомова. — Приехали и — молчите,
зная, что я без вас жить
не могу.
—
Не могу же я сказать: он пошел туда, где мужики бунтуют! Да и этого
не знаю я, где там бунтуют.
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб другой
не слышал,
не знал, о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она
не любит возбуждать их.
Может быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
Может быть, это был и
не страх, а слишком жадное ожидание
не похожего на то, что я видел и
знал.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он
знал, что лицо у него злое, и ему
не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь
не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже
не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
Минутами Самгину казалось, что его вместилище впечатлений — то, что называют душой, — засорено этими мудрствованиями и всем, что он
знал, видел, — засорено на всю жизнь и так, что он уже
не может ничего воспринимать извне, а должен только разматывать тугой клубок пережитого.
— А что же? Смеяться? Это, брат, вовсе
не смешно, — резко говорил Макаров. — То есть — смешно, да… Пей! Вопрошатель. Черт
знает что… Мы, русские, кажется,
можем только водку пить, и безумными словами все ломать, искажать, и жутко смеяться над собою, и вообще…
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто в руки берешь. Например — инструменты: одни любят вашу руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот
не люблю одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка.
Не поверите: я долго бился —
не мог справиться.
Не поддается шкатулка. То палец порежу, то кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и
не починил. Потому что шкатулка
знала:
не люблю я хозяйку ее.
—
Не надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я
не ищу удобств, пойми это! Я
не знаю, чего хочу.
Может быть — ты прав: во мне есть что-то старое, от этого я и
не люблю ничего и все кажется мне неверным,
не таким, как надо.
— Мне кажется, что все, что я уже
знаю, —
не нужно
знать. Но все-таки я попробую учиться, — слышал он задумчивые слова. —
Не в Москве, суетливой, а,
может быть, в Петербурге. А в Париж нужно ехать, потому что там Алина и ей — плохо. Ты ведь
знаешь, что я люблю ее…
Отказаться от встреч с Иноковым Клим
не решался, потому что этот мало приятный парень, так же как брат Дмитрий, много
знал и
мог толково рассказать о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
— Переводчик говорит, ваше высокопревосходительство, что он
не знает;
может быть, ваш — то есть наш — император, говорит он.
— И, кроме того, Иноков пишет невозможные стихи, просто,
знаете, смешные стихи. Кстати, у меня накопилось несколько аршин стихотворений местных поэтов, —
не хотите ли посмотреть?
Может быть, найдете что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь, я плохо понимаю новую поэзию…
— Шабаш! Поссорился с Варавкой и в газете больше
не работаю! Он там на выставке ходил, как жадный мальчуган по магазину игрушек. А Вера Петровна — точно калуцкая губернаторша, которую уж ничто
не может удивить. Вы
знаете, Самгин, Варавка мне нравится, но — до какого-то предела…
—
Не могу судить,
не зная мотивов, — великодушно ответил Самгин.
Клим заметил, что историк особенно внимательно рассматривал Томилина и даже как будто боялся его;
может быть, это объяснялось лишь тем, что философ, входя в зал редакции, пригибал рыжими ладонями волосы свои, горизонтально торчавшие по бокам черепа, и,
не зная Томилина, можно было понять этот жест как выражение отчаяния...
«Кутузов», —
узнал Клим, тотчас вспомнил Петербург, пасхальную ночь, свою пьяную выходку и решил, что ему
не следует встречаться с этим человеком. Но что-то более острое, чем любопытство, и даже несколько задорное будило в нем желание посмотреть на Кутузова, послушать его,
может быть, поспорить с ним.
— Я
не знаю,
может быть, это верно, что Русь просыпается, но о твоих учениках ты, Петр, говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.
— Уж
не знаю, марксистка ли я, но я человек, который
не может говорить того, чего он
не чувствует, и о любви к народу я
не говорю.
Ты
знаешь, писать я
не умею и говорить тоже,
могу только спрашивать.
— Ты
не знаешь, это правда, что Алина поступила в оперетку и что она вообще стала доступной женщиной. Да? Это — ужасно! Подумай — кто
мог ожидать этого от нее!
— Нет. Приходил полицейский, спрашивал заведующего, когда я уехала из Москвы. Но — как я была поражена,
узнав, что вы… Совершенно
не могу представить вас в тюрьме! — возмущенно крикнула она; Самгин, усмехаясь, спросил...
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что
не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И —
не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою,
не узнавал себя и даже как бы
не верил себе.
Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— Общество, построенное на таких культурно различных единицах,
не может быть прочным. Десять миллионов негров Северной Америки, рано или поздно, дадут себя
знать.
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые
не знают, что им делать, а
может быть,
не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех
не было видно.
Его стройная фигура и сухое лицо с небольшой темной бородкой; его
не сильный, но внушительный голос, которым он всегда умел сказать слова, охлаждающие излишний пыл, — весь он казался человеком, который что-то
знает, а
может быть,
знает все.
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого —
не могу, привычка. Я,
знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
— Я с эдаким —
не могу, — виновато сказал Кумов, привстав на ноги, затем сел, подумал и, улыбаясь, снова встал: — Я —
не умею с такими. Это,
знаете, такие люди… очень смешные. Они — мстители, им хочется отомстить…
В двух этих мужиках как будто было нечто аллегорическое и утешительное.
Может быть, все люди ловят несуществующего сома,
зная, что сом —
не существует, но скрывая это друг от друга?..
Вообще она
знала очень много сплетен об умерших и живых крупных людях, но передавала их беззлобно, равнодушным тоном существа из мира, где все, что
не пошло, вызывает подозрительное и молчаливое недоверие, а пошлость считается естественной и только через нее человек
может быть понят.
—
Не могу, ждет муж. Да, я замужем, пятый месяц, —
не знал? Впрочем, я еще
не писала отцу.
— Вот что: сделано предложение — в воскресенье всем порядочным людям быть на улицах. Необходимы честные свидетели. Черт
знает что
может быть. Если вы
не уедете и
не прочь…
До утра Клим
не мог уснуть, вспоминая бредовой шепот полковника и бутылочку красных чернил, пронзенную лучом солнца. Он
не жалел полковника, но все-таки было тяжко, тошно
узнать, что этот человек, растрепанный, как Лютов, как Гапон, — убит.
— Да! —
знаешь, кого я встретила? Марину. Она тоже вдова, давно уже. Ах, Клим, какая она! Огромная, красивая и… торгует церковной утварью! Впрочем — это мелочь. Она — удивительна! Торговля — это ширма. Я
не могу рассказать тебе о ней всего, — наш поезд идет в двенадцать тридцать две.
—
Не ожидал я, что ты пьешь…
не знал, — сказал Самгин. Дронов вынул из кармана бутылку и помахал ею пред лицом его, — бутылка была полная, в ней
не хватало,
может быть, глотка. Дронов размахнулся и бросил ее далеко от себя, бутылка звонко взорвалась.
— Я —
знаю, ты меня презираешь. За что? За то, что я недоучка? Врешь, я
знаю самое настоящее — пакости мелких чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И черт вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего вы
не знаете,
не можете,
не сделаете — вы, такие вот сухари с миндалем!..
— Нет! — крикнул Дронов. — Честному человеку —
не предложат! Тебе — предлагали? Ага! То-то! Нет, он
знал, с кем говорит, когда говорил со мной, негодяй! Он почувствовал: человек обозлен, ну и… попробовал. Поторопился, дурак! Я,
может быть, сам предложил бы…