Неточные совпадения
«Мама, а я еще
не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую
голову и быстро
пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился
в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
В голове еще шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но
не мешая помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым лицом и безволосой
головой в форме тыквы, сбросив с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя
в небо, встал на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край,
пошел на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь к изображениям святых.
— Случилось какое-то… несчастие, — ответил Клим. Слово несчастие он произнес
не сразу, нетвердо, подумав, что надо бы сказать другое слово, но
в голове его что-то шумело, шипело, и слова
не шли на язык.
Вечером, когда стемнело, он
пошел во флигель, застал Елизавету Львовну у стола с шитьем
в руках и прочитал ей стихи. Выслушав,
не поднимая
головы, Спивак спросила...
Айно
шла за гробом одетая
в черное, прямая, высоко подняв
голову, лицо у нее было неподвижное, протестующее, но она
не заплакала даже и тогда, когда гроб опустили
в яму, она только приподняла плечи и согнулась немного.
Толчки ветра и людей раздражали его. Варвара мешала, нагибаясь, поправляя юбку, она сбивалась с ноги, потом, подпрыгивая, чтоб
идти в ногу с ним, снова путалась
в юбке. Клим находил, что Спивак
идет деревянно, как солдат, и слишком высоко держит
голову, точно она гордится тем, что у нее умер муж. И шагала она, как по канату, заботливо или опасливо соблюдая прямую линию. Айно
шла за гробом тоже
не склоняя
голову, но она
шла лучше.
—
Не пойду, — повторил казак и, раскромсав арбуз на две половины, сунул
голые ноги
в море, как под стол.
— Да-с, — говорил он, —
пошли в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве
в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это
не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент
в Симферополе тоже пулю
в голову себе. На двух концах России…
Самгин поднял с земли ветку и
пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени
в свет и снова
в тень.
Шел и думал, что можно было
не учиться
в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях
в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах.
В голове, как медные пятаки
в кармане пальто, болтались, позванивали
в такт шагам слова...
Изредка
в потоке шапок и фуражек мелькали
головы, повязанные шалями, платками, но и женщины
шли не шумно.
Самгин взглянул на почерк, и рука его, странно отяжелев, сунула конверт
в карман пальто. По лестнице он
шел медленно, потому что сдерживал желание вбежать по ней, а придя
в номер, тотчас выслал слугу, запер дверь и,
не раздеваясь, только сорвав с
головы шляпу, вскрыл конверт.
Этой части города он
не знал,
шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно,
головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Но минутами его уверенность
в конце тревожных событий исчезала, как луна
в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими
головами; явилась мысль, кого могут
послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи
в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на улицы Москвы и никем
не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
За нею, наклоня
голову, сгорбясь,
шел Поярков, рядом с ним, размахивая шляпой, пел и дирижировал Алексей Гогин; под руку с каким-то задумчивым блондином прошел Петр Усов, оба они
в полушубках овчинных; мелькнуло красное, всегда веселое лицо эсдека Рожкова рядом с бородатым лицом Кутузова; эти —
не пели, а, очевидно, спорили, судя по тому, как размахивал руками Рожков; следом за Кутузовым
шла Любаша Сомова с Гогиной;
шли еще какие-то безымянные, но знакомые Самгину мужчины, женщины.
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно
шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его
в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив
голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на
голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
С ним негромко поздоровался и
пошел в ногу, заглядывая
в лицо его, улыбаясь, Лаврушка, одетый
в длинное и
не по фигуре широкое синеватое пальто,
в протертой до лысин каракулевой шапке на
голове,
в валяных сапогах.
…Самгин сел к столу и начал писать, заказав слуге бутылку вина. Он
не слышал, как Попов стучал
в дверь, и поднял
голову, когда дверь открылась. Размашисто бросив шляпу на стул, отирая платком отсыревшее лицо, Попов
шел к столу, выкатив глаза, сверкая зубами.
Шел он медленно, глядя под ноги себе, его толкали, он покачивался, прижимаясь к стене вагона, и секунды стоял
не поднимая
головы, почти упираясь
в грудь свою широким бритым подбородком.
Он встал,
пошел к себе
в комнату, но
в вестибюле его остановил странный человек,
в расстегнутом пальто на меху, с каракулевой шапкой
в руке, на его большом бугристом лице жадно вытаращились круглые, выпуклые глаза, на
голове — клочья полуседой овечьей шерсти,
голова — большая и сидит на плечах, шеи —
не видно, человек кажется горбатым.
Самгин встряхнул
головой,
не веря своему слуху, остановился. Пред ним по булыжнику улицы шагали мелкие люди
в солдатской, гнилого цвета, одежде
не по росту, а некоторые были еще
в своем «цивильном» платье. Шагали они как будто нехотя и
не веря, что для того, чтоб
идти убивать, необходимо особенно четко топать по булыжнику или по гнилым торцам.
Неточные совпадения
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы
не берете? Возьмите!
в дороге все пригодится. Давай сюда
головы и кулек! Подавай все! все
пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка
в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Скотинин. Я никуда
не шел, а брожу, задумавшись. У меня такой обычай, как что заберу
в голову, то из нее гвоздем
не выколотишь. У меня, слышь ты, что вошло
в ум, тут и засело. О том вся и дума, то только и вижу во сне, как наяву, а наяву, как во сне.
Но ничего
не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье
пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен
в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова
головами тяпаться, но и тут ничего
не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее.
Послали одного из стариков
в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом и принес на
голове целый жбан,
не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
Долли
пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей
не во что было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на
голову.