Неточные совпадения
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум
не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим
ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
Уклоняясь от игр, он угрюмо торчал в углах и, с жадным напряжением следя за Борисом,
ждал, как великой радости,
не упадет ли Борис,
не ушибется ли?
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось, что он все вытягивается, растет.
Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так же звонко сказал...
Его все слушали внимательно, а Дронов — жадно приоткрыв рот и
не мигая — смотрел в неясное лицо оратора с таким напряжением, как будто
ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее все вопросы.
Клим видел, что Макаров, согнувшись, следит за ногами учителя так, как будто
ждет, когда Томилин споткнется.
Ждет нетерпеливо. Требовательно и громко ставит вопросы, точно желая разбудить уснувшего, но ответов
не получает.
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал в ней Маргариту. Встреча
не удивила его, он понял, что должен был встретить швейку, он
ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я
не могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их.
Не усмехайся,
подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И
не страх заразиться,
не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
Возможно, что
ждал я того, что было мне еще
не знакомо, все равно: хуже или лучше, только бы другое.
— Нет,
подождите,
не подсказывайте…
Ее ласковый тон
не удивил,
не обрадовал его — она должна была сказать что-нибудь такое, могла бы сказать и более милое. Думая о ней, Клим уверенно чувствовал, что теперь, если он будет настойчив, Лидия уступит ему. Но — торопиться
не следует. Нужно
подождать, когда она почувствует и достойно оценит то необыкновенное, что возникло в нем.
Не забывая пасхальную ночь в Петербурге, Самгин пил осторожно и
ждал самого интересного момента, когда хорошо поевшие и в меру выпившие люди, еще
не успев охмелеть, говорили все сразу. Получалась метель слов, забавная путаница фраз...
—
Подождите… я сам!
Не надо…
— Возмущенных — мало! — сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я
не видел. Нет. А какой-то… странный человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал. Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно
ждал случая выкопать могилу. И — большую, для многих.
— Я
не одобряю ее отношение к нему. Она
не различает любовь от жалости, и ее
ждет ужасная ошибка. Диомидов удивляет, его жалко, но — разве можно любить такого? Женщины любят сильных и смелых, этих они любят искренно и долго. Любят, конечно, и людей со странностями. Какой-то ученый немец сказал: «Чтобы быть замеченным, нужно впадать в странности».
«Но — чего я
ждал? — спросил он. — Только того, что это будет
не похоже на испытанное с Маргаритой и Нехаевой?»
Он
не помнил, когда она ушла, уснул, точно убитый, и весь следующий день прожил, как во сне, веря и
не веря в то, что было. Он понимал лишь одно: в эту ночь им пережито необыкновенное, неизведанное, но —
не то, чего он
ждал, и
не так, как представлялось ему. Через несколько таких же бурных ночей он убедился в этом.
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я
не читала эту книгу, в ней ведь, наверное,
не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и
не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне казалось, что я найду в тебе человека, который поможет… впрочем, я
не знаю, чего
ждала от тебя.
Клим Самгин
ждал царя с тревогой, которая даже смущала его, но которую он
не мог скрыть от себя.
Вы, конечно,
не согласны с этим, но —
подождите!
Выругавшись, рассматривал свои ногти или закуривал тоненькую, «дамскую» папиросу и молчал до поры, пока его
не спрашивали о чем-нибудь. Клим находил в нем и еще одно странное сходство — с Диомидовым; казалось, что Тагильский тоже, но без страха, уверенно
ждет, что сейчас явятся какие-то люди, — может быть, идиоты, — и почтительно попросят его...
«
Не дождалась. Вероятно,
ждала любовника, а его, может быть, арестовали».
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он
ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного
не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая
не умеет жить днем.
Но уйти он
не торопился, стоял пред Варварой, держа ее руку в своей, и думал, что дома его
ждет скука,
ждут беспокойные мысли о Лидии, о себе.
Дома его
ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он лежал на столе, на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его,
не решаясь взять в руки, стоя в двух шагах от стола. Потом,
не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва
не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я
ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю,
не читали?» — «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
Самгин выпил рюмку коньяка,
подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он
не испытывал столь острого раздражения против людей, давно
не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
Изредка он замечал, что в зеленоватых глазах ее светится печаль и недоумевающее ожидание. Он догадывался: это она
ждет слова, которое еще
не сказано им, но он, по совести,
не мог сказать это слово и счел нужным предупредить ее...
Самгин обернулся: Варвары в комнате
не было. Он подошел к столу, сел,
подождал, хмурясь, нетерпеливо постукивая вилкой.
Подождав,
не скажет ли она еще что-нибудь, он спросил...
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые
не знают, что им делать, а может быть,
не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то
ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех
не было видно.
— Замок, конечно, сорван, а — кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти
ждут, — весь мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь
не загоните в тюрьму, господин? Вот в этом и фокус: бунтовать — бунтовали, а виноватых — нету! Ну, теперь идемте…
— Нет, — взгляни серьезно, — начал Макаров, но,
не кончив, зажег спичку,
подождав, пока она хорошо разгорелась, погасил ее и стал осторожно закуривать папиросу от уголька.
Самгин
не ответил. Было глупо, смешно и неловко пред Варварой сидеть и
ждать визита жандармов. Но — что же делать?
Замолчали. Самгин понимал, что молчать невежливо, но что-то мешало ему говорить с этой женщиной в привычном, докторальном тоне; а она, вопросительно посматривая на него, как будто
ждала, что он скажет. И,
не дождавшись, сказала, вздохнув...
Изложив свои впечатления в первый же день по приезде, она уже
не возвращалась к ним, и скоро Самгин заметил, что она сообщает ему о своих делах только из любезности, а
не потому, что
ждет от него участия или советов. Но он был слишком занят собою, для того чтоб обижаться на нее за это.
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если
не уходила она — приходили к ней. Самгин
не чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно
поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
—
Не могу,
ждет муж. Да, я замужем, пятый месяц, —
не знал? Впрочем, я еще
не писала отцу.
Опускаясь на колени, он чувствовал, что способен так же бесстыдно зарыдать, как рыдал рядом с ним седоголовый человек в темно-синем пальто. Необыкновенно трогательными казались ему царь и царица там, на балконе. Он вдруг ощутил уверенность, что этот маленький человечек, насыщенный, заряженный восторгом людей, сейчас скажет им какие-то исторические, примиряющие всех со всеми, чудесные слова.
Не один он
ждал этого; вокруг бормотали, покрикивали...
«
Не буду вскрывать», — решил он и несколько отвратительных секунд
не отводил глаз от синего четвероугольника бумаги, зная, что Гогин тоже смотрит на него, —
ждет.
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы
не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо
ждем, когда подрастут люди, которым можно дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него
не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
— Что вам угодно? — спросил он,
не впуская. — Его нет дома. Пройдите.
Подождите.
Эти фразы
не смущали Самгина, напротив: в нем уже снова возрождалась смутная надежда на командующее место в жизни, которая, пошатываясь, поскрипывая, стеная и вздыхая, смотрела на него многими десятками глаз и точно
ждала каких-то успокоительных обещаний, откровений.
— Все
ждут: будет революция.
Не могу понять — что же это будет? Наш полковой священник говорит, что революция — от бессилия жить, а бессилие — от безбожия. Он очень строгой жизни и постригается в монахи. Мир во власти дьявола, говорит он.
В дверь сильно застучали; он
подождал,
не прибежит ли Дуняша, но, когда постучали еще раз, открыл сам. Первым ввалился Лютов, за ним Макаров и еще кто-то третий. Лютов тотчас спросил...
— Идем, — сказал Лютов, хлопнув его по плечу, и обратился к Самгину: — Если б
не он — избили бы меня. Идем, брат! Полотенце? Сейчас,
подожди…
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались
не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они
ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают,
ждут конца. Иначе
не может быть. Стоят и
ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Пушки стреляли
не часто,
не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней,
не мучили бы людей, которые
ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
— Сегодня — пою! Ой, Клим, страшно! Ты придешь? Ты — речи народу говорил? Это тоже страшно? Это должно быть страшнее, чем петь! Я ног под собою
не слышу, выходя на публику, холод в спине, под ложечкой — тоска! Глаза, глаза, глаза, — говорила она, тыкая пальцем в воздух. — Женщины — злые, кажется, что они проклинают меня,
ждут, чтоб я сорвала голос, запела петухом, — это они потому, что каждый мужчина хочет изнасиловать меня, а им — завидно!
«Я
жду не ее. Я —
не влюбленный.
Не слуга».