Неточные совпадения
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и
должен был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря,
не может без него жить и
не хочет, чтоб он учился в другом городе.
— Несколько странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты так
не похож на них. Ты
должен знать, что я верю в твою разумность и
не боюсь за тебя. Я думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена, что эта талантливость — только бойкость и ловкость.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит
не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его
не поймет, чего ему надо! Долбит, что человек
должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал в ней Маргариту. Встреча
не удивила его, он понял, что
должен был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
— Фантастически талантливы люди здесь. Вероятно, вот такие жили в эпоху Возрождения.
Не понимаю: где — святые, где — мошенники? Это смешано почти в каждом. И — множество юродствующих, а — чего ради? Черт знает… Ты
должен понять это…
Это
не было похоже на тоску, недавно пережитую им, это было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он
должен в чем-то сознаться пред собою, но
не мог и боялся понять: в чем именно?
Есть идеи для меня и
не для меня; одни я
должен прочувствовать, другие мне нужно только знать.
— Ты
должен знать: все женщины неизлечимо больны одиночеством. От этого — все непонятное вам, мужчинам, неожиданные измены и… все! Никто из вас
не ищет,
не жаждет такой близости к человеку, как мы.
Минутами Самгину казалось, что его вместилище впечатлений — то, что называют душой, — засорено этими мудрствованиями и всем, что он знал, видел, — засорено на всю жизнь и так, что он уже
не может ничего воспринимать извне, а
должен только разматывать тугой клубок пережитого.
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он
должен был играть Иудушку Головлева, как пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде
не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Этот труд и эта щедрость внушали мысль, что
должен явиться человек необыкновенный,
не только потому, что он — царь, а по предчувствию Москвой каких-то особенных сил и качеств в нем.
Самгин почувствовал себя на крепких ногах. В слезах Маракуева было нечто глубоко удовлетворившее его, он видел, что это слезы настоящие и они хорошо объясняют уныние Пояркова, утратившего свои аккуратно нарубленные и твердые фразы, удивленное и виноватое лицо Лидии, закрывшей руками гримасу брезгливости, скрип зубов Макарова, — Клим уже
не сомневался, что Макаров скрипел зубами,
должен был скрипеть.
«Раздавили и — любуются фальшфейерами, лживыми огнями. Макаров прав: люди — это икра. Почему
не я сказал это, а — он?.. И Диомидов прав, хотя глуп: людям следует разъединиться, так они виднее и понятней друг другу. И каждый
должен иметь место для единоборства. Один на один люди удобопобеждаемее…»
— Н-да-с, — вот! А недели две тому назад Дронов дал приличное стихотворение, мы его тиснули, оказалось — Бенедиктова! Разумеется — нас высмеяли. Спрашиваю Дронова: «Что же это значит?» — «Мне, говорит, знакомый семинарист дал». Гм…
Должен сказать —
не верю я в семинариста.
«Кончу университет и
должен буду служить интересам этих быков. Женюсь на дочери одного из них, нарожу гимназистов, гимназисток, а они, через пятнадцать лет,
не будут понимать меня. Потом — растолстею и, может быть, тоже буду высмеивать любознательных людей. Старость. Болезни. И — умру, чувствуя себя Исааком, принесенным в жертву — какому богу?»
«Ребячливо думаю я, — предостерег он сам себя. — Книжно», — поправился он и затем подумал, что, прожив уже двадцать пять лет, он никогда
не испытывал нужды решить вопрос: есть бог или — нет? И бабушка и поп в гимназии, изображая бога законодателем морали, низвели его на степень скучного подобия самих себя. А бог
должен быть или непонятен и страшен, или так прекрасен, чтоб можно было внеразумно восхищаться им.
«Эти люди чувствуют меня своим, — явный признак их тупости… Если б я хотел, — я, пожалуй, мог бы играть в их среде значительную роль. Донесет ли на них Диомидов? Он
должен бы сделать это. Мне, конечно,
не следует ходить к Варваре».
«Почти старик уже. Он
не видит, что эти люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он
должен бы для всех этих людей быть ближе, понятнее студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые спросил себя:
не тем ли Дьякон особенно неприятен, что он, коренной русский церковник, сочувствует революционерам?
Но
не без зависти и с досадой Клим
должен был признать, что Гогин все-таки человек интересный, он много читал, много знает и владеет своими знаниями так же ловко, как ловко носит свой костюм.
—
Не выношу ригористов, чиновников и вообще кубически обтесанных людей. Он вчера убеждал меня, что Якубовичу-Мельшину, революционеру и каторжанину,
не следовало переводить Бодлера, а он
должен был переводить ямбы Поля Луи Курье. Ужас!
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям. Надо научиться понимать все, что она думает и чувствует,
не расспрашивая ее. Мужчина
должен поглощать женщину так, чтоб все тайные думы и ощущения ее полностью передавались ему».
— Я —
не поклонница людей такого типа. Люди, которых понимаешь сразу, люди без остатка, — неинтересны. Человек
должен вмещать в себе, по возможности, все, плюс — еще нечто.
Присутствие Кутузова
не удивило Клима, как будто он уже знал, что «человек из провинции» и
должен был быть именно Кутузовым.
— Позвольте, я
не согласен! — заявил о себе человек в сером костюме и в очках на татарском лице. — Прыжок из царства необходимости в царство свободы
должен быть сделан, иначе — Ваал пожрет нас. Мы должны переродиться из подневольных людей в свободных работников…
— Впрочем — дело
не мое. Я, так сказать, из патриотизма. Знаете, например: свой вор — это понятно, а, например, поляк или грек — это уж обидно. Каждый
должен у своих воровать.
— Пойдут. Все идут. А — толк будет, господа? Толк
должен быть, — сказал он, тихо всхлипнув. — Ежели вся рабочая массыя объявляет —
не можем!
Но усмешка
не изгнала из памяти эту формулу, и с нею он приехал в свой город, куда его потребовали Варавкины дела и где — у доктора Любомудрова — он
должен был рассказать о Девятом января.
— Урок оплачен дорого. Но того, чему он
должен научить, мы, словесной или бумажной пропагандой,
не достигли бы и в десяток лет. А за десять-то лет рабочих — и ценнейших! — погибло бы гораздо больше, чем за два дня…
В охранное отделение его
не вызывали больше месяца, и это несколько нервировало, но лишь тогда, когда он вспоминал, что
должен будет снова встретиться с полковником Васильевьм.
—
Должен! Ты — революционер, живешь для будущего, защитник народа и прочее… Это —
не отговорка. Ерунда! Ты вот в настоящем помоги человеку. Сейчас!
— Мы, интеллигенция, — фермент, который
должен соединить рабочих и крестьян в одну силу, а
не… а
не тратить наши силы на разногласия…
— И все —
не так, — сказала Дуняша, улыбаясь Самгину, наливая ему кофе. — Страстный — вспыхнул да и погас. А настоящий любовник
должен быть такой, чтоб можно повозиться с ним, разогревая его. И лирических
не люблю, — что в них толку? Пенится, как мыло, вот и всё…
«Поручик пьян или сошел с ума, но он — прав! Возможно, что я тоже закричу. Каждый разумный человек
должен кричать: «
Не смейте насиловать меня!»
Он снова заставил себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть
не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин
должен был признать, что в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
В конце концов он
должен был признать, что Марина вызывает в нем интерес, какого
не вызывала еще ни одна женщина, и это — интерес, неприятно раздражающий.
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин
должен был сознаться, что ни одна из женщин
не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал
не лестно для нее.
Самгин чувствовал себя неопределенно: он
должен бы возмутиться насилием Вараксина, но —
не возмущался. Прошлое снова грубо коснулось его своей цепкой, опасной рукою, но и это
не волновало.
«Сектантка? — соображал Самгин. — Это похоже на правду. Чего-то в этом роде я и
должен был ждать от нее». Но он понял, что испытывает чувство досады, разочарования и что ждал от Марины вовсе
не этого. Ему понадобилось некоторое усилие для того, чтоб спросить...
Но —
не пошевелился. Приятно было сознавать, что он
должен позвонить пожарной команде, выбежать на двор, на улицу, закричать, —
должен, но может и
не делать этого.
Самгин совершенно
не мог представить: как это будет? Придут какие-то болваны, а он
должен внушать им правила поведения. С некоторой точки зрения это может быть интересно, даже забавно, однако —
не настолько, чтоб ставить себя в смешную позицию проповедника половой морали.
Самгин сказал, что завтра утром
должен ехать в Дрезден, и
не очень вежливо вытянул свои пальцы из его влажной, горячей ладони. Быстро шагая по слабо освещенной и пустой улице, обернув руку платком, он чувствовал, что нуждается в утешении или же
должен оправдаться в чем-то пред собой.
Ему показалось, что никто никогда
не говорил с ним так свободно, в тоне такой безграничной интимности, и он
должен был признать, что некоторые фразы толстяка нравятся ему.
«Да, он сильно изменился. Конечно — он хитрит со мной.
Должен хитрить. Но в нем явилось как будто новое нечто… Порядочное. Это
не устраняет осторожности в отношении к нему. Толстый. Толстые говорят высокими голосами. Юлий Цезарь — у Шекспира — считает толстых неопасными…»
И — вслед за этим Самгин
должен был признать, что Безбедов вообще
не способен выдумать ничего. Вспыхнуло негодование против Марины.
— Я
не знаю, какова роль большевиков в этом акте, но
должен признать, что они — враги, каких… дай бог всякому! По должности я имел удовольствие — говорю без иронии! — удовольствие познакомиться с показаниями некоторых, а кое с кем беседовать лично. В частности — с Поярковым, — помните?
«Фигура и лицо комика, но ничего смешного в нем
не чувствуется. Он — злой и
не скрывает этого. Он — опасный человек». Но, проверив свои впечатления, Самгин
должен был признать, что ему что-то нравится в этом человеке.
Его житейский, личный опыт еще
не принял оригинальной формы, но —
должен принять.
— Хлам? — Дронов почесал висок. — Нет,
не хлам, потому что читается тысячами людей. Я ведь, как будущий книготорговец,
должен изучать товар, я просматриваю все, что издается — по беллетристике, поэзии, критике, то есть все, что откровенно выбалтывает настроения и намерения людей. Я уже числюсь в знатоках книги, меня Сытин охаживает, и вообще — замечен!
Человек, который
должен бороться за себя,
не имея никаких средств к жизни,
не имея покровителя и ничего — кроме желания жить прилично.
—
Должен? Кому? Ведь
не можешь же ты жалеть случайно полученные деньги?