Неточные совпадения
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого
не похожий, никем
не любимый,
говорил с ним, как
со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая
не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
И, высоко подняв руку
со смычком, он
говорил о музыке до поры, пока адвокат Маков
не прервал его...
— Меня беспокоит Лидия, —
говорила она, шагая нога в ногу с сыном. — Это девочка ненормальная, с тяжелой наследственностью
со стороны матери. Вспомни ее историю с Туробоевым. Конечно, это детское, но… И у меня с нею
не те отношения, каких я желала бы.
— Когда я пою — я могу
не фальшивить, а когда
говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и
со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
За чаем Клим
говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но
не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его
со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
«Этим тоном Дмитрий
не смел
говорить со мной. Надо объясниться».
— Подумайте, — он
говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты видел моего жениха? Уморительный,
не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
«Но эти слова
говорят лишь о том, что я умею
не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то
со стороны, из-за угла, уже
не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а
не для игры друг с другом».
Клим удивлялся. Он
не подозревал, что эта женщина умеет
говорить так просто и шутливо. Именно простоты он
не ожидал от нее; в Петербурге Спивак казалась замкнутой, связанной трудными думами. Было приятно, что она
говорит, как
со старым и близким знакомым. Между прочим она спросила: с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских вопросов, все это легко, мимоходом.
Клим начал
говорить о Москве в тон дяде Хрисанфу: с Поклонной горы она кажется хаотической грудой цветистого мусора, сметенного
со всей России, но золотые главы многочисленных церквей ее красноречиво
говорят, что это
не мусор, а ценнейшая руда.
— В грозу музыка особенно волнует, —
говорила Лидия,
не отнимая руки. Она
говорила и еще что-то, но Клим
не слышал. Он необыкновенно легко поднял ее
со стула и обнял, спросив глухо и строго...
Не поняв состояния его ума, я было начал
говорить с ним серьезно, но он упал, — представьте! — на колени предо мной и продолжал увещания
со стоном и воплями,
со слезами — да!
— Это он сам сказал: родился вторично и в другой мир, —
говорила она, смахивая концом косы слезы
со щек. В том, что эта толстенькая девушка обливалась слезами, Клим
не видел ничего печального, это даже как будто украшало ее.
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и
не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, —
говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж,
говорит, ты
со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
«Должно быть, есть какие-то особенные люди, ни хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься с ними, то они возбуждают только дурные мысли. У меня с тобою были какие-то ни на что
не похожие минуты. Я
говорю не о «сладких судорогах любви», вероятно, это может быть испытано и
со всяким другим, а у тебя — с другой».
Самгин
не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне
говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан
со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
— О жизни и прочем
поговорим когда-нибудь в другой раз, — обещал он и, заметив, что Варвара опечалена, прибавил, гладя плечо ее: — О жизни, друг мой, надобно
говорить со свежей головой, а
не после Любашиных новостей. Ты заметила, что она
говорила о Струве и прочих, как верующая об угодниках божиих?
— И о рабах — неверно, ложь! —
говорил Дьякон, застегивая дрожащими пальцами крючки кафтана. — До Христа — рабов
не было, были просто пленники, телесное было рабство. А
со Христа — духовное началось, да!
Говорила чья-то круглая, мягкая спина в измятой чесунче, чесунча на спине странно шевелилась, точно под нею бегали мыши, в спину неловко вставлена лысоватая голова с толстыми ушами синеватого цвета. Самгин подумал, что большинство людей и физически тоже безобразно. А простых людей как будто и вовсе
не существует. Некоторые притворяются простыми, но, в сущности, они подобны алгебраическим задачам с тремя —
со многими — неизвестными.
Ему очень хотелось
поговорить со Спивак об этом печальном случае, но он все
не решался, и ему мешал сын ее.
— Нет! — крикнул Дронов. — Честному человеку —
не предложат! Тебе — предлагали? Ага! То-то! Нет, он знал, с кем
говорит, когда
говорил со мной, негодяй! Он почувствовал: человек обозлен, ну и… попробовал. Поторопился, дурак! Я, может быть, сам предложил бы…
— Ну — а что же? Восьмой час… Кучер
говорит: на Страстной телеграфные столбы спилили, проволока везде, нельзя ездить будто. — Он тряхнул головой. — Горох в башке! — Прокашлялся и продолжал более чистым голосом. — А впрочем, — хи-хи! Это Дуняша научила меня — «хи-хи»; научила, а сама уж
не говорит. — Взял
со стола цепочку с образком, взвесил ее на ладони и сказал,
не удивляясь: — А я думал — она с филологом спала. Ну, одевайся! Там — кофе.
— Знаешь, Климчик, у меня — успех! Успех и успех! — с удивлением и как будто даже
со страхом повторила она. — И все — Алина, дай ей бог счастья, она ставит меня на ноги! Многому она и Лютов научили меня. «Ну,
говорит, довольно, Дунька, поезжай в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она —
не талантливая, но — все понимает, все до последней тютельки, — как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и с Лютовым живет.
— Влепил заряд в морду Блинову, вот что! — сказал Безбедов и, взяв
со стола графин, поставил его на колено себе, мотая головой,
говоря со свистом: — Издевался надо мной, подлец! «Брось,
говорит, — ничего
не смыслишь в голубях». Я — Мензбира читал! А он, идиот, учит...
«Ты,
говорит,
не из любви голубей завел, а из зависти, для конкуренции
со мной, а конкурировать тебе надобно с ленью твоей,
не со мной…»
— И скот прирезали, — добавил Бердников. — Ну, я, однако,
не жалуюсь. Будучи стоиком, я
говорю: «Бей, но — выучи!» Охо-хо! Нуте-кось, выпьемте шампанского за наше здоровье! Я, кроме этого безвредного напитка, ничего
не дозволяю себе, ограниченный человек. — Он вылил в свой бокал рюмку коньяка, чокнулся
со стаканом Самгина и ласково спросил: — Надоела вам моя болтовня?
Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко
говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» — он ответил небрежно: «Это история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша — ирония нигилиста». Так же небрежно Тагильский ответил и ему: «Ошибаетесь, я
не иронизирую. Однако нахожу, что человек
со вкусом к жизни
не может прожевать действительность,
не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает дураков».
«Да, он сильно изменился. Конечно — он хитрит
со мной. Должен хитрить. Но в нем явилось как будто новое нечто… Порядочное. Это
не устраняет осторожности в отношении к нему. Толстый. Толстые
говорят высокими голосами. Юлий Цезарь — у Шекспира — считает толстых неопасными…»
— Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: —
Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть — как!
Говорит ей дерзости. Она его терпеть
не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и черт
не брат.
Протирая очки платком, Самгин
не торопился ответить. Слово о мести выскочило так неожиданно и так резко вне связи
со всем, что
говорил Дронов, что явились вопросы: кто мстит, кому, за что?
«Там он исповедовался, либеральничал, а здесь довольствуется встречами у Дронова,
не был у меня и
не выражает желания быть. Положим, я
не приглашал его. Но все-таки… — И особенно тревожило что-то недосказанное в темном деле убийства Марины. — Здесь он как будто даже избегает
говорить со мной».
Неточные совпадения
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения
со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему,
говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный
со мною случай: в дороге совершенно издержался.
Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Наконец, однако, сели обедать, но так как
со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал
говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но
не гораздо.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он
не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити,
со слезами благодаря ее, и
говорил, что ему хорошо, нигде
не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он
не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы
не ошибиться, возбуждении.
Он приписывал это своему достоинству,
не зная того, что Метров, переговорив
со всеми своими близкими, особенно охотно
говорил об этом предмете с каждым новым человеком, да и вообще охотно
говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич
говорит, что он
не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский
со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.