Неточные совпадения
Утомленная муками родов, Вера Петровна не ответила. Муж
на минуту задумался, устремив голубиные
глаза свои в окно, в небеса, где облака, изорванные ветром, напоминали и ледоход
на реке, и мохнатые кочки болота. Затем Самгин начал озабоченно перечислять, пронзая воздух коротеньким и пухлым пальцем...
У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался
на минуту,
на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие
минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая
на учителя левым
глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам
на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в
минуты задумчивости ее черные
глаза смотрели
на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Стоило
на минуту закрыть
глаза, и он видел стройные ноги Алины Телепневой, неловко упавшей
на катке, видел голые, похожие
на дыни, груди сонной горничной, мать
на коленях Варавки, писателя Катина, который целовал толстенькие колени полуодетой жены его, сидевшей
на столе.
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин
на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред
глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел
на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Она стала молчаливее и говорила уже не так жарко, не так цветисто, как раньше. Ее нежность стала приторной, в обожающем взгляде явилось что-то блаженненькое. Взгляд этот будил в Климе желание погасить его полуумный блеск насмешливым словом. Но он не мог поймать
минуту, удобную для этого; каждый раз, когда ему хотелось сказать девушке неласковое или острое слово,
глаза Нехаевой, тотчас изменяя выражение, смотрели
на него вопросительно, пытливо.
Быстро темнело. В синеве, над рекою, повисли
на тонких ниточках лучей три звезды и отразились в темной воде масляными каплями.
На даче Алины зажгли огни в двух окнах, из реки всплыло уродливо большое, квадратное лицо с желтыми, расплывшимися
глазами, накрытое островерхим колпаком. Через несколько
минут с крыльца дачи сошли
на берег девушки, и Алина жалобно вскрикнула...
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору
на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу,
на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв
глаза, курил сигару.
Клим не видел темненького. Он не верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг — верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно быть,
глазам было больно смотреть
на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть до дна реки. Это
на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
И, улыбаясь темными
глазами, она заговорила настолько оживленно, тепло, что Клим посмотрел
на нее с удивлением: как будто это не она, несколько
минут тому назад, сухо отчитывалась.
И часто бывало так, что взволнованный ожиданием или чем-то иным неугомонный человек, подталкиваемый их локтями, оказывался затисканным во двор. Это случилось и с Климом. Чернобородый человек посмотрел
на него хмурым взглядом темных
глаз и через
минуту наступил каблуком
на пальцы ноги Самгина. Дернув ногой, Клим толкнул его коленом в зад, — человек обиделся...
Это приятно взволновало его, он даже
на минуту закрыл
глаза, а пред
глазами все-таки стояли черненькие буквы: «
На празднике русского труда».
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие
глаза, снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как
на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в
минуты, не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
Минут через двадцать писатель возвратился в зал; широкоплечий, угловатый, он двигался не сгибая ног, точно шел
на ходулях, — эта величественная, журавлиная походка придавала в
глазах Самгина оттенок ходульности всему, что писатель говорил. Пройдя, во главе молодежи, в угол, писатель, вкусно и громко чмокнув, поправил пенсне, нахмурился, картинно, жестом хормейстера, взмахнул руками.
Она опустилась в кресло и с
минуту молчала, разглядывая Самгина с неопределенной улыбкой
на губах, а темные
глаза ее не улыбались. Потом снова начала чадить словами, точно головня горьким дымом.
На минуту все замолчали, а Самгин тихонько засмеялся и заставил Судакова взглянуть
на него воспаленным
глазом.
Лишь
на минуту он вспомнил царя, оловянно серую фигурку маленького человечка, с голубыми
глазами и безразлично ласковой улыбкой.
— А она — умная! Она смеется, — сказал Самгин и остатком неомраченного сознания понял, что он, скандально пьянея, говорит глупости. Откинувшись
на спинку стула, он закрыл
глаза, сжал зубы и
минуту, две слушал грохот барабана, гул контрабаса, веселые вопли скрипок. А когда он поднял веки — Брагина уже не было, пред ним стоял официант, предлагая холодную содовую воду, спрашивая дружеским тоном...
Какие-то неприятные молоточки стучали изнутри черепа в кости висков. Дома он с
минуту рассматривал в зеркале возбужденно блестевшие
глаза, седые нити в поредевших волосах, отметил, что щеки стали полнее, лицо — круглей и что к такому лицу бородка уже не идет, лучше сбрить ее. Зеркало показывало, как в соседней комнате ставит
на стол посуду пышнотелая, картинная девица, румянощекая, голубоглазая, с золотистой косой ниже пояса.
Прошло еще
минут пять, прежде чем явились санитары с носилками, вынесли ее, она уже молчала, и
на потемневшем лице ее тускло светились неприятно зеленые, как бы злые
глаза.
Она вернулась через
минуту, с улыбкой
на красочном лице, но улыбка почти не изменила его, только рот стал больше, приподнялись брови, увеличив
глаза. Самгин подумал, что такого цвета
глаза обыкновенно зовут бархатными, с поволокой, а у нее они какие-то жесткие, шлифованные, блестят металлически.
Юрин начал играть
на фисгармонии что-то торжественное и мрачное. Женщины, сидя рядом, замолчали. Орехова слушала, благосклонно покачивая головою, оттопырив губы, поглаживая колено. Плотникова, попудрив нос, с
минуту посмотрев круглыми
глазами птицы в спину музыканта, сказала тихонько...
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь
на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными
глазами, дряхлого старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
«Уши надрать мальчишке», — решил он. Ему, кстати, пора было идти в суд, он оделся, взял портфель и через две-три
минуты стоял перед мальчиком, удивленный и уже несколько охлажденный, —
на смуглом лице брюнета весело блестели странно знакомые голубые
глаза. Мальчик стоял, опустив балалайку, держа ее за конец грифа и раскачивая, вблизи он оказался еще меньше ростом и тоньше. Так же, как солдаты, он смотрел
на Самгина вопросительно, ожидающе.