Неточные совпадения
Он ходит с палкой,
как ночной сторож,
на конце палки кожаный мяч, чтоб она не стучала по полу, а шлепала и шаркала в тон подошвам его сапог.
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы
на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали
на черепе,
как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку, с желтой лентой в
конце.
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу,
каким он был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались
на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
— «Скучную историю» Чехова — читали? Забавно, а? Профессор всю жизнь чему-то учил, а под
конец — догадался: «Нет общей идеи».
На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же — без общей идеи — людей учил?
Он послушно положил руки
на стол,
как на клавиатуру, а
конец галстука погрузил в стакан чая. Это его сконфузило, и, вытирая галстук платком, он сказал...
Клим достал из кармана очки, надел их и увидал, что дьякону лет за сорок, а лицо у него такое, с
какими изображают
на иконах святых пустынников. Еще более часто такие лица встречаются у торговцев старыми вещами, ябедников и скряг, а в
конце концов память создает из множества подобных лиц назойливый образ какого-то
как бы бессмертного русского человека.
Среди комнаты стоял Владимир Лютов в длинной, по щиколотки, ночной рубахе, стоял, держа гитару за
конец грифа, и, опираясь
на нее,
как на дождевой зонт, покачивался. Присматриваясь к вошедшим, он тяжело дышал, под расстегнутой рубахой выступали и опадали ребра, было странно видеть, что он так костляв.
В
конце концов Самгину казалось, что он прекрасно понимает всех и все, кроме себя самого. И уже нередко он ловил себя
на том, что наблюдает за собой
как за человеком, мало знакомым ему и опасным для него.
Чувствовать себя необыкновенным,
каким он никогда не был, Климу мешал Иноков. В коротких перерывах между сказами Федосовой, когда она, отдыхая, облизывая темные губы кончиком языка, поглаживала кривой бок, дергала
концы головного платочка, завязанного под ее подбородком, похожим
на шляпку гриба, когда она, покачиваясь вбок, улыбалась и кивала головой восторженно кричавшему народу, — в эти минуты Иноков разбивал настроение Клима, неистово хлопая ладонями и крича рыдающим голосом...
Четко отбивая шаг, из ресторана, точно из кулисы
на сцену, вышел
на террасу плотненький, смуглолицый регент соборного хора. Густые усы его были закручены
концами вверх почти до глаз, круглых и черных,
как слишком большие пуговицы его щегольского сюртучка. Весь он был гладко отшлифован, палка, ненужная в его волосатой руке, тоже блестела.
Он шел и смотрел,
как вырастают казармы; они строились тремя корпусами в форме трапеции, средний был доведен почти до
конца, каменщики выкладывали последние ряды третьего этажа, хорошо видно было,
как на краю стены шевелятся фигурки в красных и синих рубахах, в белых передниках,
как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами рабочие.
Взлетела в воздух широкая соломенная шляпа, упала
на землю и покатилась к ногам Самгина, он отскочил в сторону, оглянулся и вдруг понял, что он бежал не прочь от катастрофы,
как хотел, а задыхаясь, стоит в двух десятках шагов от безобразной груды дерева и кирпича; в ней вздрагивают, покачиваются
концы досок, жердей.
Аккуратный старичок ходил вооруженный дождевым зонтом, и Самгин отметил, что он тыкает
концом зонтика в землю
как бы со сдерживаемой яростью, а
на людей смотрит уже не благожелательно, а исподлобья, сердито, точно он всех видел виноватыми в чем-то перед ним.
Он видел, что Макаров уже не тот человек, который ночью
на террасе дачи
как бы упрашивал, умолял послушать его домыслы. Он держался спокойно, говорил уверенно. Курил меньше, но,
как всегда, дожигал спички до
конца. Лицо его стало жестким, менее подвижным, и взгляд углубленных глаз приобрел выражение строгое, учительное. Маракуев, покраснев от возбуждения, подпрыгивая
на стуле, спорил жестоко, грозил противнику пальцем, вскрикивал...
— Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв палец. — С сыном я во Владимире в тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне…
как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие,
как он,
на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.
До
конца спектакля Варвара вела себя так нелепо,
как будто
на сцене разыгрывали тяжелую драму. Актеры, возбужденные успехом Алины, усердно смешили публику, она особенно хохотала, когда Калхас, достав из будки суфлера три стаканчика водки, угостил царей Агамемнона и Менелая, а затем они трое акробатически ловко и весело начали плясать трепака.
— Да-с, — говорил он, — пошли в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не
как роман, а
как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в голову себе.
На двух
концах России…
Толпа из бесформенной кучи перестроилась в клин, острый
конец его уперся в стену хлебного магазина, и
как раз
на самом острие завертелся, точно ввертываясь в дверь, красненький мужичок. Печник обернулся лицом к растянувшейся толпе, бросил
на головы ее длинную веревку и закричал, грозя кулаком...
Он усмехался с ироническим сожалением. В нем явилось нечто важное и самодовольное; ходил он медленно, выгибая грудь,
как солдат; снова отрастил волосы до плеч, но завивались они у него уже только
на концах, а со щек и подбородка опускались тяжело и прямо,
как нитки деревенской пряжи. В пустынных глазах его сгустилось нечто гордое, и они стали менее прозрачны.
— Я стоял в публике, они шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя
на дымящийся
конец папиросы. Он рассказал,
как некоторые из рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением, стал говорить о ней.
На него смотрели человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же,
как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая глаза
концом головного платка. Самгин сел рядом с человеком, согнувшимся
на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову ладонями.
— С этим можно согласиться. Химический процесс гниения — революционный процесс. И так
как декадентство есть явный признак разложения буржуазии, то все эти «Скорпионы», «Весы» — и
как их там? — они льют воду
на нашу мельницу в
конце концов.
Открывались окна в домах, выглядывали люди, все — в одну сторону, откуда еще доносились крики и что-то трещало,
как будто ломали забор. Парень сплюнул сквозь зубы, перешел через улицу и присел
на корточки около гимназиста, но тотчас же вскочил, оглянулся и быстро, почти бегом, пошел в тихий
конец улицы.
Но минутами его уверенность в
конце тревожных событий исчезала,
как луна в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся
на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же,
как он, у окошек и слушают, ждут
конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом
как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а
на крыше точно снег шуршал,
как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных
концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут
конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал
на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья,
на огородах лаяли и завывали собаки.
На другом
конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно,
как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
«Жаловаться — не
на что. Он — едва ли хитрит.
Как будто даже и не очень умен. О Любаше он, вероятно, выдумал, это — литература. И — плохая. В
конце концов он все-таки неприятный человек. Изменился? Изменяются люди… без внутреннего стержня. Дешевые люди».
Черное сукно сюртука и белый, высокий, накрахмаленный воротник очень невыгодно для Краснова подчеркивали серый тон кожи его щек, волосы
на щеках лежали гладко, бессильно,
концами вниз, так же и
на верхней губе,
на подбородке они соединялись в небольшой клин, и это придавало лицу странный вид:
как будто все оно стекало вниз.
Около полудня в
конце улицы раздался тревожный свисток, и,
как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром
на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать
на год раньше —
на юбилей Романовых.
«Уши надрать мальчишке», — решил он. Ему, кстати, пора было идти в суд, он оделся, взял портфель и через две-три минуты стоял перед мальчиком, удивленный и уже несколько охлажденный, —
на смуглом лице брюнета весело блестели странно знакомые голубые глаза. Мальчик стоял, опустив балалайку, держа ее за
конец грифа и раскачивая, вблизи он оказался еще меньше ростом и тоньше. Так же,
как солдаты, он смотрел
на Самгина вопросительно, ожидающе.
— Ну, рассказывай, — предложил он, присматриваясь к брату. Дмитрий, видимо, только что постригся, побрился, лицо у него простонародное, щетинистые седые усы делают его похожим
на солдата, и лицо обветренное,
какие бывают у солдат в
конце лета, в лагерях. Грубоватое это лицо освещают глаза серовато-синего цвета, в детстве Клим называл их овечьими.
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене.
На улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий
на шепот. В разные
концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются
как можно меньше говорить, тише топать.