Неточные совпадения
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными
глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась
всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела, как
на приеме
у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось,
глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно
у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел
на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин
на минуту замолчал, осматривая
всех. Спивак, стоя
у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял
у стола, держа пред
глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел
на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
У него даже голос от огорчения стал другой, высокий, жалобно звенящий, а оплывшее лицо сузилось и выражало искреннейшее горе. По вискам, по лбу, из-под
глаз струились капли воды, как будто
все его лицо вспотело слезами, светлые
глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с волос головы и бороды горстью, брызгал
на песок,
на подолы девиц и тоскливо выкрикивал...
— Отлично! — закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где
у тебя жест?
У тебя лицо не живет!
У тебя
вся душа только в
глазах, этого мало! Не
вся публика смотрит
на сцену в бинокль…
Но уже утром он понял, что это не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично гудели колокола, но —
все это было скучно, потому что «мальчик» существовал. Это ощущалось совершенно ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем,
на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он, стоя
на коленях пред нею, целовал ее ноги. Какое строгое лицо было
у нее тогда и как удивительно светились ее
глаза! Моментами она умеет быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов…
Самгину казалось, что воздух темнеет, сжимаемый мощным воем тысяч людей, — воем, который приближался, как невидимая
глазу туча, стирая
все звуки, поглотив звон колоколов и крики медных труб военного оркестра
на площади
у Главного дома. Когда этот вой и рев накатился
на Клима, он оглушил его, приподнял вверх и тоже заставил орать во
всю силу легких...
Глаза Клима, жадно поглотив царя,
все еще видели его голубовато-серую фигуру и
на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и опечалила до слез. Слезы явились
у него раньше, но это были слезы радости, которая охватила и подняла над землею
всех людей. А теперь вслед царю и затихавшему вдали крику Клим плакал слезами печали и обиды.
У Клима задрожали ноги, он присел
на землю, ослепленно мигая, пот заливал ему
глаза; сорвав очки, он смотрел, как во
все стороны бегут каменщики, плотники и размахивают руками.
— Домой, это…? Нет, — решительно ответил Дмитрий, опустив
глаза и вытирая ладонью мокрые усы, — усы
у него загибались в рот, и это очень усиливало добродушное выражение его лица. — Я, знаешь, недолюбливаю Варавку. Тут еще этот его «Наш край», — прескверная газетка! И — черт его знает! — он как-то садится
на все,
на дома, леса,
на людей…
На него смотрели человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что
все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного.
У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая
глаза концом головного платка. Самгин сел рядом с человеком, согнувшимся
на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову ладонями.
Диомидов вертел шеей, выцветшие голубые
глаза его смотрели
на людей холодно, строго и притягивали внимание слушателей,
все они как бы незаметно ползли к ступенькам крыльца,
на которых,
у ног проповедника, сидели Варвара и Кумов, Варвара — глядя в толпу, Кумов — в небо, откуда падал неприятно рассеянный свет, утомлявший зрение.
Самгин не видел
на лицах слушателей радости и не видел «огней души» в
глазах жителей, ему казалось, что
все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил — надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина,
у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
В центре толпы, с флагом
на длинном древке, стоял Корнев, голова его была выше
всех. Самгин отметил, что сегодня
у Корнева другое лицо, не столь сухое и четкое, как всегда, и
глаза — другие, детские
глаза.
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но
все же приятно было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные
глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал
на них руками. Наблюдать за Лютовым не было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего
у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
Вошли Алина и Дуняша.
У Алины лицо было
все такое же окостеневшее, только еще более похудело; из-под нахмуренных бровей
глаза смотрели виновато. Дуняша принесла какие-то пакеты и, положив их
на стол, села к самовару. Алина подошла к Лютову и, гладя его редкие волосы, спросила тихо...
Считая неспособность к сильным взрывам чувств основным достоинством интеллигента, Самгин все-таки ощущал, что его антипатия к Безбедову разогревается до ненависти к нему, до острого желания ударить его чем-нибудь по багровому, вспотевшему лицу, по бешено вытаращенным
глазам, накричать
на Безбедова грубыми словами. Исполнить
все это мешало Самгину чувство изумления перед тем, что такое унизительное, дикое желание могло возникнуть
у него. А Безбедов неистощимо бушевал, хрипел, задыхаясь.
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые облака колебались пред
глазами, и
глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за дверь, едва удержался
на ногах, —
все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно
у пьяного.
Голос
у нее низкий, глуховатый, говорила она медленно, не то — равнодушно, не то — лениво.
На ее статной фигуре — гладкое, модное платье пепельного цвета, обильные, темные волосы тоже модно начесаны
на уши и некрасиво подчеркивают высоту лба. Да и
все на лице ее подчеркнуто: брови слишком густы, темные
глаза — велики и, должно быть, подрисованы, прямой острый нос неприятно хрящеват, а маленький рот накрашен чересчур ярко.
Да,
у Краснова руки были странные, они
все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили
все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа.
На слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми
глазами на игру огня в красном вине, он продолжал
все так же вполголоса, с трудом...
— Ах, если б можно было написать про вас, мужчин,
все, что я знаю, — говорила она, щелкая вальцами, и в ее
глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату, напевая французские песенки, переставляя с места
на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему
у нее была тоже сорочья, да и сама она
вся пестро блестела.