Неточные совпадения
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра
Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося
на жизнь его отца званием почетного гражданина.
В тот год зима запоздала, лишь во
второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом и расцарапал не одетую снегом землю глубокими трещинами. В побледневшем, вымороженном небе белое солнце торопливо описывало короткую кривую, и казалось, что именно от этого обесцвеченного солнца
на землю льется безжалостный холод.
— Я питаюсь только вареным рисом, чаем, хлебом. И — кто же это завтракает во
втором часу? — спросил он, взглянув
на стенные часы.
— Недавно один дурак в лицо мне брякнул: ваша ставка
на народ — бита, народа — нет, есть только классы. Юрист,
второго курса. Еврей. Классы! Забыл, как недавно сородичей его классически громили…
Маракуев, плохо притворяясь не верующим в то, что говорит, сообщал: подряд
на иллюминацию Кремля взят Кобозевым, тем торговцем сырами, из лавки которого в Петербурге
на Садовой улице предполагалось взорвать мину под каретой Александра
Второго.
При
второй встрече с Климом он сообщил ему, что за фельетоны Робинзона одна газета была закрыта, другая приостановлена
на три месяца, несколько газет получили «предостережение», и во всех городах, где он работал, его врагами всегда являлись губернаторы.
Да, возможно, что Николай
Второй способен стоять один против всех и молодая рука его достаточно сильна, чтоб вооружиться дубинкой Петра Великого и крикнуть
на людей...
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной
на нем — и улыбнулся своей
второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
Жил Прейс
на тихой улице во
втором этаже небольшого особняка.
Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со
второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом
на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика
на заводе.
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева
на земле? Мой сын, студент
второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
Из дома
на дворе перебрались в дом окнами
на улицу, во
второй этаж отремонтированной для них уютной квартиры.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив
на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе
второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая
на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие
на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
У него был
второй ключ от комнаты, и как-то вечером, ожидая Никонову, Самгин открыл книгу модного, неприятного ему автора. Из книги вылетела узкая полоска бумаги,
на ней ничего не было написано, и Клим положил ее в пепельницу, а потом, закурив, бросил туда же непогасшую спичку; край бумаги нагрелся и готов был вспыхнуть, но Самгин успел схватить ее, заметив четко выступившие буквы.
Не похожи они и
на рабочих, которые шли за Гапоном к Николаю
Второму.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала в город; люди
на улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко;
на заборах, с розовых афиш, лезли в глаза черные слова: «Горе от ума», — белые афиши тоже черными словами извещали о
втором концерте Евдокии Стрешневой.
Дуняша качалась
на эстраде, точно в воздухе, — сзади ее возвышался в золотой раме царь Александр
Второй, упираясь бритым подбородком в золотую Дуняшину голову.
Второй полицейский, лысый, без шапки, сидел
на снегу;
на ногах у него лежала боковина саней, он размахивал рукой без перчатки и кисти, — из руки брызгала кровь, — другой рукой закрывал лицо и кричал нечеловеческим голосом, похожим
на блеяние овцы.
Самгин ожидал не этого; она уже
второй раз как будто оглушила, опрокинула его. В глаза его смотрели очень яркие, горячие глаза; она поцеловала его в лоб, продолжая говорить что-то, — он, обняв ее за талию, не слушал слов. Он чувствовал, что руки его, вместе с физическим теплом ее тела, всасывают еще какое-то иное тепло. Оно тоже согревало, но и смущало, вызывая чувство, похожее
на стыд, — чувство виновности, что ли? Оно заставило его прошептать...
На эстраде, заслоняя красный портрет царя Александра
Второго, одиноко стоял широкоплечий, но плоский, костистый человек с длинными руками, седовласый, но чернобровый, остриженный ежиком, с толстыми усами под горбатым носом и острой французской бородкой.
С высоты
второго яруса зал маленького театра показался плоскодонной ямой, а затем стал похож
на опрокинутую горизонтально витрину магазина фруктов: в пене стружек рядами лежат апельсины, яблоки, лимоны. Самгин вспомнил, как Туробоев у Омона оправдывал анархиста Равашоля, и спросил сам себя...
Самгин вспомнил, что она уже
второй раз называет террор «семейным делом»; так же сказала она по поводу покушения Тамары Принц
на генерала Каульбарса в Одессе. Самгин дал ей газету, где напечатана была заметка о покушении.
— Ну, одним словом: Локтев был там два раза и первый раз только сконфузился, а во
второй — протестовал, что вполне естественно с его стороны. Эти… обнаженны обозлились
на него и, когда он шел ночью от меня с девицей Китаевой, — тоже гимназистка, — его избили. Китаева убежала, думая, что он убит, и — тоже глупо! — рассказала мне обо всем этом только вчера вечером. Н-да. Тут, конечно, испуг и опасение, что ее исключат из гимназии, но… все-таки не похвально, нет!
Подняв рюмку к носу, он понюхал ее, и лицо его сморщилось в смешной, почти бесформенный мягкий комок, в косые складки жирноватой кожи, кругленькие глаза спрятались, погасли. Самгин
второй раз видел эту гримасу
на рыхлом, бабьем лице Бердникова, она заставила его подумать...
— Люди, милая Таисья Романовна, делятся
на детей века и детей света. Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует,
вторые же, озаренные светом внутренним, взыскуют града невидимого…
И, прервав ворчливую речь, он заговорил деловито: если земля и дом Варвары заложены за двадцать тысяч, значит, они стоят, наверное, вдвое дороже. Это надобно помнить. Цены
на землю быстро растут. Он стал развивать какой-то сложный план залога под
вторую закладную, но Самгин слушал его невнимательно, думая, как легко и катастрофически обидно разрушились его вчерашние мечты. Может быть, Иван жульничает вместе с этим Семидубовым? Эта догадка не могла утешить, а фамилия покупателя напомнила...
6, Д. Ильке», а
на двери одной из квартир
второго этажа квадратик меди сообщал, что за дверью живет Павел Федорович Налим.
— Ерунду плетешь, пан.
На сей год число столыпинских помещиков сократилось до трехсот сорока двух тысяч! Сократилось потому, что сильные мужики скупают землю слабых и организуются действительно крупные помещики, это — раз! А во-вторых: начались боевые выступления бедноты против отрубников, хутора — жгут! Это надобно знать, почтенные. Зря кричите. Лучше — выпейте! Провидение божие не каждый день посылает нам бенедиктин.
— Что же печалиться? Отца Ганьки арестовали и осудили за воровство, она о делах отца и мужа ничего не знала, ей тюрьма оказалась
на пользу.
Второго мужа ее расстреляли не за грабеж, а за участие в революционной работе.
Две первые раздражали его тяжелым, неуклюжим языком и мелочной, схоластической полемикой с двумя
вторыми, Самгину казалось, что эти газетки бессильны, не могут влиять
на читателя так, как должны бы, форма их статей компрометирует идейную сущность полемики, дробит и распыляет материал, пафос гнева заменен в них мелкой, личной злобой против бывших единомышленников.
На другой стене две литографии «Святое семейство» и царь Николай
Второй с женой, наследником, дочерьми, — картинка, изданная в ознаменование 300-летнего царствования его фамилии.
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня —
вторая, только весной женился. С матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын —
на войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже
на войну, ну и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
«Предусмотрительно», — подумал Самгин, осматриваясь в светлой комнате, с двумя окнами
на двор и
на улицу, с огромным фикусом в углу, с картиной Якобия, премией «Нивы», изображавшей царицу Екатерину
Вторую и шведского принца. Картина висела над широким зеленым диваном,
на окнах — клетки с птицами, в одной хлопотал важный красногрудый снегирь, в другой грустно сидела
на жердочке аккуратненькая серая птичка.
— По пьяному делу. Воюем, а? — спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. — Кошмар! В 12-м году Ванновский говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек — мало, пулеметов — нет, кормят солдат подрядчики, и — скверно, денег
на улучшение продовольствия — не имеется, кредиты — запаздывают, полки — в долгах. И при всем этом — втюрились в драку ради защиты Франции от
второго разгрома немцами.
«Итак — революция.
Вторая на моем веку».
Проехал воз, огромный, хитро нагруженный венскими стульями, связанные соломой, они возвышались почти до
вторых этажей, толстая рыжая лошадь и краснорожий ломовой извозчик, в сравнении с величиной воза, были смешно маленькими, рядом с извозчиком шагал студент в расстегнутом пальто, в фуражке
на затылке, размахивая руками, он кричит...