Неточные совпадения
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он
был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у
пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он
был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда
пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
А Варавка, играя собою, бросал гибкое тело свое из стороны в сторону судорожно, как
пьяный, но всегда так, точно каждое движение его, каждый прыжок
были заранее безошибочно рассчитаны.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой
пьяный, проходил в спальню матери, и там долго
был слышен его завывающий голосок. В утро последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже
выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Мать и Варавка возвратились поздно, когда он уже спал. Его разбудил смех и шум, поднятый ими в столовой, смеялись они, точно
пьяные. Варавка все пробовал
петь, а мать кричала...
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она
была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он
был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах
есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо,
пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не
было места брезгливости.
Он
был уже в двух шагах от Макарова, когда тот произнес
пьяным голосом...
— Что ж ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно,
выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого на уме — у
пьяного на языке».
Макаров зажег папиросу, дал спичке догореть до конца, а папиросу бросил на тарелку. Видно
было, что он
опьянел, на висках у него выступил пот. Клим сказал, что хочет посмотреть Москву.
И, остановясь понюхать табаку, она долго и громко говорила что-то о безбожниках студентах. Клим шел и думал о сектанте, который бормочет: «Нога
поет — куда иду?», о
пьяном мещанине, строгой старушке, о черноусом человеке, заинтересованном своими подтяжками. Какой смысл в жизни этих людей?
Лютов подпрыгивал, размахивал руками, весь разрываясь, но говорил все тише, иногда — почти шепотом. В нем явилось что-то жуткое,
пьяное и действительно страстное, насквозь чувственное. Заметно
было, что Туробоеву тяжело слушать его шепот и тихий вой, смотреть в это возбужденное, красное лицо с вывихнутыми глазами.
— Представьте себе, — слышал Клим голос,
пьяный от возбуждения, — представьте, что из сотни миллионов мозгов и сердец русских десять, ну, пять! —
будут работать со всей мощью энергии, в них заключенной?
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен
был играть Иудушку Головлева, как
пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в
пьяном виде не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то
пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно
было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
—
Был я там, — сказал Христос печально,
А Фома-апостол усмехнулся
И напомнил: — Чай, мы все оттуда. —
Поглядел Христос во тьму земную
И спросил Угодника Николу:
— Кто это лежит там, у дороги,
Пьяный, что ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О хорошей жизни замечтался.
Обиделись еще двое и, не слушая объяснений, ловко и быстро маневрируя, вогнали Клима на двор, где сидели три полицейских солдата, а на земле, у крыльца, громко храпел неказисто одетый и, должно
быть,
пьяный человек. Через несколько минут втолкнули еще одного, молодого, в светлом костюме, с рябым лицом; втолкнувший сказал солдатам...
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин
пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее,
были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.
— Мне вот кажется, что счастливые люди — это не молодые, а —
пьяные, — продолжала она шептать. — Вы все не понимали Диомидова, думая, что он безумен, а он сказал удивительно: «Может
быть, бог выдуман, но церкви —
есть, а надо, чтобы
были только бог и человек, каменных церквей не надо. Существующее — стесняет», — сказал он.
Он
был возбужден, как
пьяный, подскакивал на стуле, оглушительно сморкался, топал ногами, разлетайка сползла с его плеч, и он топтал ее.
— Рабочих, мастеровщину показывать не
будут. Это выставка не для их брата. Ежели мастеровой не за работой, так он —
пьяный, а царю
пьяных показывать не к чему.
— Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания
быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра… как
пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
— Тут уж
есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в
пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня
был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
«Кутузов», — узнал Клим, тотчас вспомнил Петербург, пасхальную ночь, свою
пьяную выходку и решил, что ему не следует встречаться с этим человеком. Но что-то более острое, чем любопытство, и даже несколько задорное будило в нем желание посмотреть на Кутузова, послушать его, может
быть, поспорить с ним.
— Ты зачем татарину
пьяный поил?
Всегда как будто напоказ неряшливый, сегодня Иноков
был особенно запылен и растрепан; в первую минуту он даже показался
пьяным Самгину.
Все, что касалось Лидии, приятное и неприятное, теперь как-то отяжелело, стало ощутимее, всего этого
было удивительно много, и вспоминалось оно помимо воли. Вспомнилось, что
пьяный Лютов сказал об Алине...
Не первый раз Клим видел его
пьяным, и очень хотелось понять: почему этот сдобный, благообразный человек
пьет неумеренно.
Заломив руки, покачивая бедрами, Варвара пошла встречу китайца. Она вспотела, грим на лице ее растаял, лицо
было неузнаваемо соблазнительно. Она так бесстыдно извивалась пред китайцем, прыгавшим вокруг нее вприсядку, с такой вызывающей улыбкой смотрела в толстое лицо, что Самгин возмутился и почувствовал: от возмущения он еще более
пьянеет.
Самгину очень понравилось, что этот человек помешал
петь надоевшую, неумную песню. Клим, качаясь на стуле, смеялся.
Пьяный шагнул к нему, остановился, присмотрелся и тоже начал смеяться, говоря...
Самгин
выпил с ним чего-то крепкого, подошел Тагильский,
пьяный бросился на него...
— Дьякон, говорите? — спросил Митрофанов. — Что же он — пьяница? Эдакие слова в
пьяном виде говорят, — объяснил он,
выпил водки, попросил: — Довольно, Варвара Кирилловна, не наливайте больше, напьюсь.
— Очень глупо, а — понятно! Митрофанов
пьяный — плачет, я —
пою, — оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв глаза, чтоб удержать слезы. Не открывая глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь не шуметь, сел. Теперь ему не хотелось, чтоб вышла Варвара, он даже боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал...
— Мошенники, — пробормотал Дьякон, как
пьяный, и, всхрапывая, кашляя, начал рвать бумажку, потом, оттолкнув от себя столб фонаря, шумно застучал сапогами. Улица
была узкая, идя по другой стороне, Самгин слышал хрипящую воркотню...
«Больная, хитрая бестия. Когда он говорит настоящее свое, то, чему верит? Может
быть, на этот раз,
пьяный, он скажет о себе больше, чем всегда?»
Через минуту-две Самгин
был уверен, что этот человек, так ловко притворяющийся
пьяным, совершенно трезв и завел беседу о политике не для того, чтоб высказаться, а чтобы выпытать.
Ехали долго, по темным улицам, где ветер
был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали
пьяные, визгливо
пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Для того, чтоб попасть домой, Самгин должен
был пересечь улицу, по которой шли союзники, но, когда он хотел свернуть в другой переулок — встречу ему из-за угла вышел, широко шагая, Яков Злобин с фуражкой в руке, с распухшим лицом и
пьяными глазами; размахнув руки, как бы желая обнять Самгина, он преградил ему путь, говоря негромко, удивленно...
Пили, должно
быть, на старые дрожжи, все быстро
опьянели. Самгин старался
пить меньше, но тоже чувствовал себя охмелевшим. У рояля девица в клетчатой юбке ловко выколачивала бойкий мотивчик и
пела по-французски; ей внушительно подпевал адвокат, взбивая свою шевелюру, кто-то хлопал ладонями, звенело стекло на столе, и все вещи в комнате, каждая своим голосом, откликались на судорожное веселье людей.
— Значит — ростовцы не соврали, охотников двинут против нас.
Пьяные —
есть?
— Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы солдата, он — разве злой? Дурак он, а — что убивать-то, дураков-то? Михайло — другое дело, он тут кругом всех знает — и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затесовых, — всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, — помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых жил, Борисов — фамилия?
Пьяный человек
был, а умница, добряк.
На диване
было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось
пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
— Милый, я — рада! Так рада, что — как
пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что можешь хорошо делать свое дело! Подумай, — ну, что я такое? Хористка, мать — коровница, отец — плотник, и вдруг — могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я —
пою, и вот, сейчас — сердце разорвется, умру! Это… замечательно!
Еще роса блестела на травах, но
было уже душно; из-под ног пары толстых, пегих лошадей взлетала теплая, едкая пыль, крепкий запах лошадиного пота смешивался с
пьяным запахом сена и отравлял тяжелой дремотой.
Самгин
был раздражен речами Безбедова и, видя, что он все сильнее
пьянеет, опасался скандала, но, не в силах сдержать своего раздражения, сухо ответил...
— Мне тюремный священник посоветовал. Я,
будучи арестантом, прислуживал ему в тюремной церкви, понравился, он и говорит: «Если — оправдают, иди в монахи». Оправдали. Он и схлопотал. Игумен — дядя родной ему.
Пьяный человек, а — справедливый. Светские книги любил читать — Шехерезады сказки, «Приключения Жиль Блаза», «Декамерон». Я у него семнадцать месяцев келейником
был.
«Чтобы придать комедии оттенки драмы, да?
Пьянею», — сообразил Самгин, потирая лоб ладонью. Очень хотелось придумать что-нибудь оригинальное и улыбнуться себе самому, но мешали артисты на сцене. У рампы стояла плечистая, полнотелая дочь царя Приама, дрыгая обнаженной до бедра ногой; приплясывал удивительно легкий, точно пустой, Калхас; они
пели...
— А она — умная! Она смеется, — сказал Самгин и остатком неомраченного сознания понял, что он, скандально
пьянея, говорит глупости. Откинувшись на спинку стула, он закрыл глаза, сжал зубы и минуту, две слушал грохот барабана, гул контрабаса, веселые вопли скрипок. А когда он поднял веки — Брагина уже не
было, пред ним стоял официант, предлагая холодную содовую воду, спрашивая дружеским тоном...
«
Пьянеет», — отметил Самгин и насторожился, ожидая, что Безбедов начнет говорить о Марине. Но он, сразу
выпив пиво, заговорил, брызгая пеной с губ...
Слово «пошлость» он не сразу нашел, и этим словом значение разыгранной сцены не исчерпывалось. В неожиданной,
пьяной исповеди Безбедова
было что-то двусмысленное, подозрительно похожее на пародию, и эта двусмысленность особенно возмутила, встревожила. Он быстро вышел в прихожую, оделся, почти выбежал на двор и, в темноте, шагая по лужам, по обгоревшим доскам, решительно сказал себе...
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые облака колебались пред глазами, и глазам
было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за дверь, едва удержался на ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и ноги
были мягкие, точно у
пьяного.