Неточные совпадения
Стоило на минуту закрыть глаза, и он видел стройные ноги Алины Телепневой, неловко упавшей на катке, видел голые, похожие на дыни, груди сонной горничной,
мать на коленях Варавки,
писателя Катина, который целовал толстенькие колени полуодетой жены его, сидевшей на столе.
Клим искоса взглянул на
мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему не подают завтрак? Но
мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил дяде, что во флигеле живет
писатель, который может рассказать о толстовцах и обо всем лучше, чем он, он же так занят науками, что…
— Прежде всего необходим хороший плуг, а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дешево стоят. Надо говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум, — покрикивал он, все более почему-то раздражаясь и багровея.
Мать озабоченно молчала, а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены
писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже было что-то общее с возбужденным тоном Катина.
— Мне вредно лазить по лестницам, у меня ноги болят, — сказал он и поселился у
писателя в маленькой комнатке, где жила сестра жены его. Сестру устроили в чулане.
Мать нашла, что со стороны дяди Якова бестактно жить не у нее, Варавка согласился...
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с
матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля
писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Собака была у писателя, как говорится, не в руках: слишком тяжел, стар и неуклюж был
матерый писатель, чтобы целый день заниматься собакой: мыть ее, чесать, купать, вовремя кормить, развлекать и дрессировать и следить за ее здоровьем.
Неточные совпадения
— Вот у меня теперь сынишко, и предсмертное мое заклятье его
матери: пусть он будет солдатом, барабанщиком, целовальником, квартальным, но не
писателем, не
писателем… — заключил больной сиповатым голосом.
Адуев подумал о своих литературных занятиях, о стихах. «Вот тут бы я его срезал», — подумал он. Заговорили и о литературе;
мать и дочь рекомендовали Александра как
писателя.
— Дети мои, дети моего сердца! — сказал он. — Живите, цветите и в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя же скажу, что несчастье есть, может быть,
мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь,
писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль — единственное оставшееся мне утешение!
Доктор Шевырев односложно успокаивал ее, а
писатель, высокий, мрачный, черноволосый, немного похожий на покойного брата, раздраженно прохаживался по комнате, пощипывал бороду, посматривал в окно и всем поведением своим показывал, что рассказ
матери ему не нравится.
Днем приехали
мать Петрова и старший брат его, очень известный
писатель, поклонились праху и пошли к доктору Шевыреву в мезонин.