Неточные совпадения
Доктор неприятен, он как будто долго лежал
в погребе, отсырел там, оброс
черной плесенью и разозлился на всех
людей.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая
в черное, ее фигура вызывала уныние;
в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла
в саду с книгой
в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других
людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Лед скрипел под коньками,
черные фигуры
людей мчались к полынье,
человек в полушубке совал
в воду длинный шест и орал...
В темно-синем пиджаке,
в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а
в белках явились красненькие жилки, точно у
человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Из флигеля выходили, один за другим, темные
люди с узлами, чемоданами
в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди
людей. Писатель подсадил дядю
в экипаж
черного извозчика, дядя крикнул...
Ночь была холодно-влажная,
черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли,
человеком, который одиноко и безбоязненно идет
в ночной тьме?
Среди этих домов
люди, лошади, полицейские были мельче и незначительнее, чем
в провинции, были тише и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил
в них Клим, казалось, что все они судорожно искали, как бы поскорее вынырнуть из глубокого канала, полного водяной пылью и запахом гниющего дерева. Небольшими группами
люди останавливались на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под
черных шляп и зонтиков желтые пятна своих физиономий.
Студент университета,
в длинном, точно кафтан, сюртуке, сероглазый, с мужицкой, окладистой бородою, стоял среди комнаты против щеголевато одетого
в черное стройного
человека с бледным лицом; держась за спинку стула и раскачивая его,
человек этот говорил с подчеркнутой любезностью, за которой Клим тотчас услышал иронию...
У рояля, разбирая ноты, сидел маленький, сильно сутулый
человек в чалме курчавых волос,
черные волосы отливали синевой, а лицо было серое, с розовыми пятнами на скулах.
В городском саду, по дорожке вокруг пруда, шагали медленно
люди, над стеклянным кругом
черной воды лениво плыли негромкие голоса.
В саду стало тише, светлей,
люди исчезли, растаяли; зеленоватая полоса лунного света отражалась
черною водою пруда, наполняя сад дремотной, необременяющей скукой. Быстро подошел
человек в желтом костюме, сел рядом с Климом, тяжко вздохнув, снял соломенную шляпу, вытер лоб ладонью, посмотрел на ладонь и сердито спросил...
Все молчали, глядя на реку: по
черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец,
черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом
в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом
в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда
человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей
в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с
черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина
в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще
человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу,
в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся
человек сказал кому-то...
С восхода солнца и до полуночи на улицах суетились
люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось, что
в воздухе беспорядочно снуют тысячи
черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый
человек, с подвязанной
черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся
в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял
в тени, за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих
черных людей с папиросками
в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Сосед был плотный
человек лет тридцати, всегда одетый
в черное, черноглазый, синещекий, густые
черные усы коротко подстрижены и подчеркнуты толстыми губами очень яркого цвета.
Теперь, взглянув
в коридор сквозь щель неплотно прикрытой двери, Клим увидал, что
черный человек затискивает
в комнату свою, как подушку
в чемодан, пышную, маленькую сестру квартирохозяйки, — затискивает и воркует
в нос...
Против него твердо поместился, разложив локти по столу, пожилой, лысоватый
человек, с большим лицом и очень сильными очками на мягком носу, одетый
в серый пиджак,
в цветной рубашке «фантазия», с
черным шнурком вместо галстука. Он сосредоточенно кушал и молчал. Варавка, назвав длинную двойную фамилию, прибавил...
В кошомной юрте сидели на корточках девять
человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули
в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно широким переносьем и
черными глазами где-то около ушей, дремотно бил
в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками по котлу, обтянутому кожей осла.
Человек с серьгою
в ухе поворотил тугую шею, наклонил красное лицо с
черными усами.
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные
люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной на фоне крупных, солидных
людей, одетых
в черное и
в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
Вот и сейчас: он —
в нелюбимом городе, на паперти церкви, не нужной ему; ветер шумит,
черные чудовища ползут над городом, где у него нет ни единого близкого
человека.
Он ожидал увидеть глаза
черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на
черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого
человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Он, как бы для контраста с собою, приводил слесаря Вараксина, угрюмого
человека с
черными усами на сером, каменном лице и с недоверчивым взглядом темных глаз, глубоко запавших
в глазницы.
Свет падал на непокрытые головы, было много лысых черепов, похожих на картофель, орехи и горошины, все они были меньше естественного, дневного объема и чем дальше, тем заметнее уменьшались, а еще дальше
люди сливались
в безглавое и бесформенное
черное.
Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские; близко к одному из них стоял высокий, тучный
человек в шубе с меховым воротником, а из воротника торчала голова лошади, кланяясь, оскалив зубы, сверкая удилами.
К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и
черный человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и
черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели их куда-то
в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
Самгин был голоден и находил, что лучше есть, чем говорить с полупьяным
человеком. Стратонов налил из
черной бутылки
в серебряную стопку какой-то сильно пахучей жидкости.
Гусаров сбрил бородку, оставив сердитые
черные усы, и стал похож на армянина. Он снял крахмаленную рубашку, надел суконную косоворотку, сапоги до колена, заменил шляпу фуражкой, и это сделало его
человеком, который сразу, издали, бросался
в глаза. Он уже не проповедовал необходимости слияния партий, социал-демократов называл «седыми», социалистов-революционеров — «серыми», очень гордился своей выдумкой и говорил...
Затем, при помощи прочитанной еще
в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн
в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат, свистят, воют,
черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые,
черные валы.
В коляске, запряженной парой
черных зверей, ноги которых работали, точно рычаги фантастической машины, проехала Алина Телепнева, рядом с нею — Лютов, а напротив них, под спиною кучера, размахивал рукою толстый
человек, похожий на пожарного.
Но сквозь дождь и гром ко крыльцу станции подкатил кто-то, молния осветила
в окне мокрую голову
черной лошади; дверь распахнулась, и, отряхиваясь, точно петух, на пороге встал
человек в клеенчатом плаще, сдувая с густых, светлых усов капли дождя.
Диомидов,
в ярко начищенных сапогах с голенищами гармоникой,
в черных шароварах,
в длинной, белой рубахе, помещался на стуле, на высоте трех ступенек от земли; длинноволосый, желтолицый, с Христовой бородкой, он был похож на икону
в киоте. Пред ним, на засоренной, затоптанной земле двора, стояли и сидели темно-серые
люди; наклонясь к ним, размешивая воздух правой рукой, а левой шлепая по колену, он говорил...
Через час он сидел
в маленькой комнатке у постели, на которой полулежал обложенный подушками бритоголовый
человек с
черной бородой, подстриженной на щеках и раздвоенной на подбородке белым клином седых волос.
Когда Муромский встал, он оказался
человеком среднего роста, на нем была
черная курточка, похожая на блузу; ноги его,
в меховых туфлях, напоминали о лапах зверя. Двигался он слишком порывисто для военного
человека. За обедом оказалось, что он не пьет вина и не ест мяса.
«Мысли, как
черные мухи», — вспомнил Самгин строчку стихов и подумал, что
люди типа Кутузова и вообще — революционеры понятнее так называемых простых
людей; от Поярковых, Усовых и прочих знаешь, чего можно ждать, а вот этот,
в чесунче, может быть, член «Союза русского народа», а может быть, тоже революционер.
За другими столами помещалось с полсотни второстепенных
людей; туго застегнутые
в сюртуки и шелковые
черные платья, они усердно кушали и тихонько урчали.
Так неподвижно лег длинный
человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой
человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая женщина сидела на земле, стаскивая с ноги своей
черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой
в колени свои, развела руками, свалилась набок.
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли
в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки,
люди стали швырять
в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
Изредка, воровато и почти бесшумно, как рыба
в воде, двигались быстрые,
черные фигурки
людей. Впереди кто-то дробно стучал
в стекла, потом стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел и внезапно исчез, как бы провалился
в землю. Почти
в ту же минуту из-за угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один из них испуганно крикнул...
— Долой самодержавие! — кричали всюду
в толпе, она тесно заполнила всю площадь,
черной кашей кипела на ней,
в густоте ее неестественно подпрыгивали лошади, точно каменная и замороженная земля под ними стала жидкой, засасывала их, и они погружались
в нее до колен, раскачивая согнувшихся
в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево,
люди, уклоняясь от ударов, свистели, кричали...
Клим Самгин замедлил шаг, оглянулся, желая видеть лицо
человека, сказавшего за его спиною нужное слово; вплоть к нему шли двое: коренастый, плохо одетый старик с окладистой бородой и угрюмым взглядом воспаленных глаз и
человек лет тридцати, небритый, черноусый, с большим носом и веселыми глазами, тоже бедно одетый,
в замазанном,
черном полушубке,
в сибирской папахе.
Пение удалялось, пятна флагов темнели, ветер нагнетал на
людей острый холодок;
в толпе образовались боковые движения направо, налево;
люди уже, видимо, не могли целиком влезть
в узкое горло улицы, а сзади на них все еще давила неисчерпаемая масса,
в сумраке она стала одноцветно
черной, еще плотнее, но теряла свою реальность, и можно было думать, что это она дышит холодным ветром.
Вдруг стало тише, — к толпе подошел большой толстый
человек,
в черном дубленом полушубке, и почти все обернулись к нему.
Улицу перегораживала
черная куча
людей; за углом
в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса
людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших
людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии
людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли
в красных пятнах пожаров,
черные потоки крестьян.
— Преступные ошибки самозваных вождей! — крикнул сосед Самгина, плотный
человек с
черной бородкой,
в пенсне на горбатом носу.
Открыв глаза, Самгин видел сквозь туман, что к тумбе прислонился, прячась, как зверушка, серый ботик Любаши, а опираясь спиной о тумбу, сидит, держась за живот руками, прижимая к нему шапку, двигая
черной валяной ногой, коротенький
человек,
в мохнатом пальто; лицо у него тряслось, вертелось кругами, он четко и грустно говорил...
Клим отодвинулся за косяк. Солдат было
человек двадцать; среди них шли тесной группой пожарные, трое —
черные,
в касках,
человек десять серых —
в фуражках, с топорами за поясом. Ехала зеленая телега, мотали головами толстые лошади.