Неточные совпадения
Мать редко смеется и мало говорит, у нее строгое
лицо, задумчивые голубоватые глаза, густые темные брови, длинный, острый нос и маленькие, розовые уши.
Вытирая шарфом
лицо свое,
мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
Мать нежно гладила горячей рукой его
лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука
матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Настоящий Старик, бережно переставляя одеревеневшие ноги свои, слишком крепко тычет палкой в пол, кашляет так, что у него дрожат уши, а
лицо и шея окрашиваются в цвет спелой сливы; пристукивая палкой, он говорит
матери, сквозь сердитый кашель...
Клим заглянул в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле
матери, развалился Варавка, обняв
мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом
лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы
матери на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
— Что ты смотришь? — спросила
мать, заглянув в
лицо его.
Но Клим уже не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным
лицом, с густыми тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье
матери, Варавки, его; она работает «по домам».
Он сморщился и навел радужное пятно на фотографию
матери Клима, на
лицо ее; в этом Клим почувствовал нечто оскорбительное. Он сидел у стола, но, услыхав имя Риты, быстро и неосторожно вскочил на ноги.
Климу показалось, что
мать ухаживает за Варавкой с демонстративной покорностью, с обидой, которую она не может или не хочет скрыть. Пошумев полчаса, выпив три стакана чая, Варавка исчез, как исчезает со сцены театра, оживив пьесу, эпизодическое
лицо.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И, глядя на товарища через очки, он думал, что
мать — права:
лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые глаза, — это было бы
лицо порочного человека. Усмехаясь, Клим сказал...
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот человек с
лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и
мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что
лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб
мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
— Да, да, — согласилась
мать, кивая головой и облизывая кончиком языка поблекшие губы, а Клим, рассматривая помолодевшее
лицо Спивак, думал...
Он особенно недоумевал, наблюдая, как заботливо Лидия ухаживает за его
матерью, которая говорила с нею все-таки из милости, докторально, а смотрела не в
лицо девушки, а в лоб или через голову ее.
Самгин нашел, что и
лицом и фигурой она напоминает
мать, когда той было лет тридцать.
Он выпрямился, поправил очки. Потом представил
мать, с лиловым, напудренным
лицом, обиженную тем, что постарела раньше, чем перестала чувствовать себя женщиной, Варавку, круглого, как бочка…
Его
лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду, подливая в нее херес.
Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Пропев панихиду, пошли дальше, быстрее. Идти было неудобно. Ветки можжевельника цеплялись за подол платья
матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима. На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов, большой, с седыми космами до плеч и львиным
лицом, картинно указывая одной рукой на холодный цинковый гроб, а другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
Мать сморщила
лицо так, что кожа напудренных щек стала шероховатой, точно замша.
Самгин отвечал междометиями, улыбками, пожиманием плеч, — трудно было найти удобные слова.
Мать говорила не своим голосом, более густо, тише и не так самоуверенно, как прежде. Ее
лицо сильно напудрено, однако сквозь пудру все-таки просвечивает какая-то фиолетовая кожа. Он не мог рассмотреть выражения ее подкрашенных глаз, прикрытых искусно удлиненными ресницами. Из ярких губ торопливо сыпались мелкие, ненужные слова.
Вера Петровна молчала, глядя в сторону, обмахивая
лицо кружевным платком. Так молча она проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся —
мать еще стояла у решетки, держась за копья обеими руками и вставив
лицо между рук. Самгин почувствовал неприятный толчок в груди и вздохнул так, как будто все время задерживал дыхание. Он пошел дальше, соображая...
—
Мать,
лицо без речей, умерла, когда мне было одиннадцать лет.