Неточные совпадения
У домашних тоже были причины — у каждого своя — относиться
к новорожденному более внимательно,
чем к его двухлетнему брату Дмитрию.
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше. Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером,
что «из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои на «самопознании», на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались
к приятию лозунга «наше время — не время широких задач».
А вслед за ним не менее мощно звучал голос другого гения, властно и настойчиво утверждая,
что к свободе ведет только один путь — путь «непротивления злу насилием».
Бабушка, неласково косясь на зятя, упрямо говорила,
что на характер внука нехорошо влияет его смешное, мужицкое имя: дети называют Клима — клин, это обижает мальчика, потому он и тянется
к взрослым.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно,
что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет
к себе, а отец крикнет вслед ему...
Клим очень хорошо чувствовал,
что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал,
что Клим просто слабенький, вялый мальчик и
что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому,
что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому
что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания
к себе и находит его только у Ивана.
Варавка схватил его и стал подкидывать
к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать,
что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось,
что дедушка говорит лиловыми словами. Но, когда он сказал,
что люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Первые дни знакомства Клим думал,
что Томилин полуслеп, он видит все вещи не такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он и прикасается
к ним так осторожно,
что было даже смешно видеть это.
Он смущался и досадовал, видя,
что девочка возвращает его
к детскому, глупенькому, но он не мог, не умел убедить ее в своей значительности; это было уже потому трудно,
что Лида могла говорить непрерывно целый час, но не слушала его и не отвечала на вопросы.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь,
что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем,
что Лидия относится
к нему лучше,
чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил
к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось,
что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Но мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу,
что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой
к брату Мите; вот и все.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого,
что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес
к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только
что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв
к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил,
что учитель говорит «из-под печки».
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил по комнате, семь шагов от стола
к двери и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко,
что они багровели.
Да, Иван Дронов был неприятный, даже противный мальчик, но Клим, видя,
что отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался. А все-таки Дронов притягивал его, и часто недобрые чувства
к этому мальчику исчезали пред вспышками интереса и симпатии
к нему.
Дронов не возразил ему. Клим понимал,
что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях,
что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он
к этому мальчику, который все сильнее и привлекал и отталкивал его.
Споры с Марьей Романовной кончились тем,
что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая
к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь
к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали,
что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Климу показалось,
что эти слова относятся не
к нему, а
к господу.
Ему казалось,
что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице, с неизменной любовью
к бульону из курицы,
что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
Такие добавления
к науке нравились мальчику больше,
чем сама наука, и лучше запоминались им, а Томилин был весьма щедр на добавления. Говорил он, как бы читая написанное на потолке, оклеенном глянцевитой, белой, но уже сильно пожелтевшей бумагой, исчерченной сетью трещин.
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить вечерний чай, в столовой было темно и во всем доме так необычно тихо,
что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал пугливо прислушиваться
к этой подозрительной тишине.
Он скоро заметил,
что какие-то неощутимые толчки приближают его именно
к этой группе забракованных.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился,
что учителя относятся так странно не только
к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
— Скажу,
что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем,
что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь
к Вере Петровне...
Когда Клим, приласкавшись
к матери, спросил ее,
что случилось с Борисом, она ответила...
Клим взглянул на строгое лицо ее и безнадежно замолчал, ощущая,
что его давняя неприязнь
к Борису становится острей.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так,
что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти
к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть,
что Борис плачет, полезно узнать,
что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Этим вопросом он хотел только напомнить о своем серьезном отношении
к школе, но мать и Варавка почему-то поспешили согласиться,
что ехать ему нельзя. Варавка даже, взяв его за подбородок, хвалебно сказал...
Она и Варавка становились все менее видимы Климу, казалось,
что они и друг с другом играют в прятки; несколько раз в день Клим слышал вопросы, обращенные
к нему или
к Малаше, горничной...
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение
к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел,
что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того,
что он забыл осторожность.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать в сад, на двор, спрятаться; он подошел
к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая,
что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил
к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Клим глубоко, облегченно вздохнул, все это страшное продолжалось мучительно долго. Но хотя он и отупел от страха, все-таки его удивило,
что Лидия только сейчас подкатилась
к нему, схватила его за плечи, ударила коленом в спину и пронзительно закричала...
Он знал своих товарищей, конечно, лучше,
чем Ржига, и хотя не питал
к ним особенной симпатии, но оба они удивляли его.
Иногда Клим искренно недоумевал, видя,
что товарищи относятся
к нему лучше, доверчивее,
чем он
к ним, очевидно, они признавали его умнее, опытнее их.
— Вот уж почти два года ни о
чем не могу думать, только о девицах.
К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет
к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения
к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и
что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Глагол — выдумывать, слово — выдумка отец Лидии произносил чаще,
чем все другие знакомые, и это слово всегда успокаивало, укрепляло Клима. Всегда, но не в случае с Лидией, — случае, возбудившем у него очень сложное чувство
к этой девочке.
Когда Клим возвратился с урока и хотел пройти
к Лидии, ему сказали,
что это нельзя, Лидия заперта в своей комнате.
Его особенно смущал взгляд глаз ее скрытого лица, именно он превращал ее в чужую. Взгляд этот, острый и зоркий, чего-то ожидал, искал, даже требовал и вдруг, становясь пренебрежительным, холодно отталкивал. Было странно,
что она разогнала всех своих кошек и
что вообще в ее отношении
к животным явилась какая-то болезненная брезгливость. Слыша ржанье лошади, она вздрагивала и морщилась, туго кутая грудь шалью; собаки вызывали у нее отвращение; даже петухи, голуби были явно неприятны ей.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер
к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось,
что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Клим заметил,
что знаток обязанностей интеллигенции никогда не ест хлебного мякиша, а только корки, не любит табачного дыма, а водку пьет, не скрывая отвращения
к ней и как бы только по обязанности.
— Почему они так кричат? Кажется,
что вот сейчас начнут бить друг друга, а потом садятся
к столу, пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша все время гладила меня по спине, точно я — кошка.
Клим взглянул на некрасивую девочку неодобрительно, он стал замечать,
что Люба умнеет, и это было почему-то неприятно. Но ему очень нравилось наблюдать,
что Дронов становится менее самонадеян и уныние выступает на его исхудавшем, озабоченном лице.
К его взвизгивающим вопросам примешивалась теперь нота раздражения, и он слишком долго и громко хохотал, когда Макаров, объясняя ему что-то, пошутил...
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался
к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала,
что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал,
что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
После этой сцены Клим почувствовал нечто близкое уважению
к девушке,
к ее уму, неожиданно открытому им. Чувство это усиливали толчки недоверия Лидии, небрежности, с которой она слушала его. Иногда он опасливо думал,
что Лидия может на чем-то поймать, как-то разоблачить его. Он давно уже замечал,
что сверстники опаснее взрослых, они хитрее, недоверчивей, тогда как самомнение взрослых необъяснимо связано с простодушием.
Со знакомыми девицами держался сухо, с холодной вежливостью, усвоенной от Игоря Туробоева, и когда Алина Телепнева с восторгом рассказывала, как Люба Сомова целовалась на катке с телеграфистом Иноковым, Клим напыщенно молчал, боясь,
что его заподозрят в любопытстве
к романическим пустякам.
Было обидно узнать,
что Дронов и в отношении
к женщине успел забежать вперед его.
— Несколько странно,
что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты так не похож на них. Ты должен знать,
что я верю в твою разумность и не боюсь за тебя. Я думаю,
что тебя влечет
к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена,
что эта талантливость — только бойкость и ловкость.
Это так смутило его,
что он забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он даже сделал движение в сторону от нее, но мать сама положила руку на плечи его и привлекла
к себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.