Неточные совпадения
Печальным гимном
той поры были гневные стоны самого чуткого поэта эпохи, и особенно подчеркнуто тревожно звучал вопрос, обращенный поэтом
к народу...
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился
тем, что Лидия относится
к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил
к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в
ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
— А недавно, перед
тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит
к другой и ее склюет. Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Споры с Марьей Романовной кончились
тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая
к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Но он не решался; после
того, как уехал Туробоев, Лида снова ласково подошла
к нему.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел
к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и
то же...
Но с этого дня он заболел острой враждой
к Борису, а
тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение
к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до
того, что он забыл осторожность.
Люди спят, мой друг, пойдем в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды
к нам глядят,
Да и
те не видят нас среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах.
К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет
к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения
к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о
том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Ужас, испытанный Климом в
те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды, подвигались
к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в словах скептического человека было что-то назойливое, как будто они хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
— Краснобая «С
того берега»? — спросила Лидия. Макаров засмеялся и, ткнув папиросой в кафлю печки, размашисто бросил окурок
к двери.
Прислушиваясь
к вою вьюги в печной трубе, Дронов продолжал все
тем же скучным голосом...
— Яков Самгин один из
тех матросов корабля русской истории, которые наполняют паруса его своей энергией, дабы ускорить ход корабля
к берегам свободы и правды.
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее,
то, повинуясь силе какого-то нового чувства
к ней, прошептал...
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался о Томилине. Этот человек должен знать и должен был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу о женщине, но Томилин был так странно глух
к этой
теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
— В мире идей необходимо различать
тех субъектов, которые ищут, и
тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь
к истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть,
к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление о людях, которые прячутся.
— «Победа над идеализмом была в
то же время победой над женщиной». Вот — правда! Высота культуры определяется отношением
к женщине, — понимаешь?
Не зная, что делать с собою, Клим иногда шел во флигель,
к писателю. Там явились какие-то новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными за темные очки,
то и дело потирал пухлые руки, восклицая...
Через несколько дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о
том, что говорят во флигеле. Сидя у открытого окна в сад, боком
к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
Оживляясь, он говорил о
том, что сословия относятся друг
к другу иронически и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что все другие не могут понять его, и спокойно мирятся с этим, а все вместе полагают, что население трех смежных губерний по всем навыкам, обычаям, даже по говору — другие люди и хуже, чем они, жители вот этого города.
И чем более наблюдал он любителей споров и разногласий,
тем более подозрительно относился
к ним. У него возникало смутное сомнение в праве и попытках этих людей решать задачи жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать другие люди, более солидные, менее азартные и уже во всяком случае не полубезумные, каков измученный дядя Яков.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти
к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о
том, что думает.
Клим повернулся
к нему спиною, а Дронов, вдруг, нахмурясь, перескочил на другую
тему...
Он сейчас же понял, что сказал это не так, как следовало, не
теми словами. Маргарита, надевая новые ботинки, сидела согнувшись, спиною
к нему. Она ответила не сразу и спокойно...
— Искренний интерес
к народу могут испытывать промышленники, честолюбцы и социалисты. Народ —
тема, не интересующая меня.
Не без труда и не скоро он распутал тугой клубок этих чувств: тоскливое ощущение утраты чего-то очень важного, острое недовольство собою, желание отомстить Лидии за обиду, половое любопытство
к ней и рядом со всем этим напряженное желание убедить девушку в его значительности, а за всем этим явилась уверенность, что в конце концов он любит Лидию настоящей любовью, именно
той, о которой пишут стихами и прозой и в которой нет ничего мальчишеского, смешного, выдуманного.
В тесной комнатке, ничем не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее не могли опьянить Клима настолько, чтоб он забыл о
том, что хотел узнать. И, пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя
к желаемому, спросил ее о
том, что никогда не интересовало его...
Часа через три брат разбудил его, заставил умыться и снова повел
к Премировым. Клим шел безвольно, заботясь лишь о
том, чтоб скрыть свое раздражение. В столовой было тесно, звучали аккорды рояля, Марина кричала, притопывая ногой...
К Туробоеву относились неопределенно,
то — ухаживая за ним, как за больным,
то — с какой-то сердитой боязнью.
Ночами, лежа в постели, Самгин улыбался, думая о
том, как быстро и просто он привлек симпатии
к себе, он был уверен, что это ему вполне удалось.
Говорила она
то же, что и вчера, — о тайне жизни и смерти, только другими словами, более спокойно, прислушиваясь
к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль человека, зараженного пессимизмом, играла для
того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь
к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что
к радости его открытия примешивается злоба на кого-то. Трудно было понять: на Нехаеву или на себя? Или на что-то неуловимое, что не позволяет ему найти точку опоры?
Насыщались прилежно, насытились быстро, и началась одна из
тех бессвязных бесед, которые Клим с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас,
к удивлению Клима, молчаливая Спивак начала восторженно хвалить природу Кавказа. Туробоев, послушав ее минуту, две, зевнул и сказал с подчеркнутой ленцой...
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным
к нему, точно каторжник
к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался
к звукам. Говорил он мало и только на две
темы: с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно, с огорчением о несовершенстве европейского уха.
В гостинице его встретили с
тем артистически налаженным московским угодливым добродушием, которое, будучи в существе своем незнакомо Климу, углубило в нем впечатление простоты и ясности. В полдень он пошел
к Лидии.
Лютов произнес речь легко, без пауз; по словам она должна бы звучать иронически или зло, но иронии и злобы Клим не уловил в ней. Это удивило его. Но еще более удивительно было
то, что говорил человек совершенно трезвый. Присматриваясь
к нему, Клим подумал...
— Чем ярче, красивее птица —
тем она глупее, но чем уродливей собака —
тем умней. Это относится и
к людям: Пушкин был похож на обезьяну, Толстой и Достоевский не красавцы, как и вообще все умники.
Клим слушал напряженно, а — не понимал, да и не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала, прежде чем взять необходимое ей. Так же должно быть и с Лидией. Не верил он и
тому, что говорил Макаров о своем отношении
к женщинам, о дружбе с Лидией.
— Закройте окно, а
то налетит серая дрянь, — сказала она. Потом, прислушиваясь
к спору девиц на диване, посмотрев прищуренно в широкую спину Инокова, вздохнула...
Иногда казалось, что Лидия относится
к нему с
тем самомнением, которое было у него в детстве, когда все девочки, кроме Лидии, казались ему существами низшими, чем он.
Затем явилось тянущее, как боль, отвращение
к окружающему,
к этим стенам в пестрых квадратах картин,
к черным стеклам окон, прорубленных во
тьму,
к столу, от которого поднимался отравляющий запах распаренного чая и древесного угля.
— Женщины, которые из чувства ложного стыда презирают себя за
то, что природа, создавая их, грубо наглупила. И есть девушки, которые боятся любить, потому что им кажется: любовь унижает, низводит их
к животным.
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился
к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика,
тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в ухо...
Лютов оглянулся, очевидно, для
того, чтоб привлечь
к себе еще больше внимания, и ответил, покачиваясь...
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым
к бою, хотел идти
к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о
том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Клим прислонился
к стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его
к ногам девушки. Он никогда не испытывал ничего подобного
той радости, которая наполняла его в эти минуты. Он даже боялся, что заплачет от радости и гордости, что вот, наконец, он открыл в себе чувство удивительно сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное другим.
— Вражда
к женщине началась с
того момента, когда мужчина почувствовал, что культура, создаваемая женщиной, — насилие над его инстинктами.
Говоря, Спивак как будто прислушивалась
к своим словам, глаза ее потемнели, и чувствовалось, что говорит она не о
том, что думает, глядя на свой живот.