Неточные совпадения
—
Кто там? — сердито крикнула мать и невероятно быстро очутилась в дверях. — Ты? Ты прошел через кухню? Почему так поздно? Замерз?
Хочешь чаю…
— Слушай-ка, Варавка
хочет перевести меня на службу в Рязань, а это, брат, не годится мне.
Кто там, в Рязани, будет готовить меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
Офицер, который ведет его дело, — очень любезный человек, — пожаловался мне, что Дмитрий держит себя на допросах невежливо и не
захотел сказать,
кто вовлек его… в эту авантюру, этим он очень повредил себе…
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они
хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
«Но
кто же тогда?» —
хотел спросить Самгин и не успел, — Кутузов, наклонясь к Спивак, говорил с усмешкой...
— Вы, товарищ Петр, скажите этому курносому, чтоб он зря не любопытствовал, не спрашивал бы:
кто, откуда и чей таков? Что он — в поминанье о здравии записать всех вас
хочет? До приятнейшего свидания!
Клим спросил еще стакан чаю, пить ему не хотелось, но он
хотел знать,
кого дожидается эта дама? Подняв вуаль на лоб, она писала что-то в маленькой книжке, Самгин наблюдал за нею и думал...
«Ты, наверное, из тех,
кого называют «чувственными», которые забавляются, а не любят,
хотя я не знаю, что значит любить».
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои
кто где мог или
хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем праве жить так, как он живет.
Невозможно представить, чтоб миллионы людей пошли за теми,
кто, мечтая о всеобщем счастье,
хочет разрушить все, что уже есть, ради того, что едва ли возможно.
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за что же?
Кого? Все идет по закону естества. И — в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот… ни на одну женщину не замахивался даже…
хотя, может, следовало бы и ударить.
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным словом мысли у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что людей, не умеющих управлять жизнью, никому не жаль и все понимают, что
хотя он и министр, но — бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются
кому куда нужно: на службу, в трактиры, а
кто — по чужим квартирам, по воровским делам.
— Что случилось?
Кто это? — тревожным шепотом спросила она. — Ах, помню, это певец, которым восхищалась Любаша.
Хочет есть? Иди, я сейчас!
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с
кем он
хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что
хотя эти люди строят мнения на фактах, но для того, чтоб не считаться с фактами. В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те,
кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
«Человеку с таким лицом следовало бы молчать», — решил Самгин. Но человек этот не умел или не
хотел молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре сказал...
Самгин видел, что пальцы Таисьи побелели, обескровились, а лицо неестественно вытянулось. В комнате было очень тихо, точно все уснули, и не хотелось смотреть ни на
кого, кроме этой женщины,
хотя слушать ее рассказ было противно, свистящие слова возбуждали чувство брезгливости.
— Это ужасно! — сочувственно откликнулся парижанин. — И все потому, что не хватает денег. А мадам Муромская говорит, что либералы — против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика? Люди
хотят быть нищими… Во Франции революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках, тогда как у вас, то есть у нас, очень трудно понять —
кто делает революцию?
— По мужу. Истомина — по отцу. Да, — сказал Долганов, отбрасывая пальцем вправо-влево мокрые жгутики усов. — Темная фигура.
Хотя —
кто знает? Савелий Любимов, приятель мой, — не верил, пожалел ее, обвенчался. Вероятно, она
хотела переменить фамилию. Чтоб забыли о ней. Нох эйн маль [Еще одну (нем.).], — скомандовал он кельнеру, проходившему мимо.
Столыпин — двоедушен, тайный либерал, готов продать царя
кому угодно и
хочет быть диктатором, скотина!
«Истина с теми,
кто утверждает, что действительность обезличивает человека, насилует его. Есть что-то… недопустимое в моей связи с действительностью. Связь предполагает взаимодействие, но как я могу… вернее:
хочу ли я воздействовать на окружающее иначе, как в целях самообороны против его ограничительных и тлетворных влияний?»
Доживая последние дни в Париже, он с утра ходил и ездил по городу, по окрестностям, к ночи возвращался в отель, отдыхал, а после десяти часов являлась Бланш и между делом, во время пауз, спрашивала его:
кто он, женат или холост, что такое Россия, спросила — почему там революция, чего
хотят революционеры.
«Это о
ком она?» — подумал Самгин и
хотел спросить, но не успел, — вытирая полотенцем чашку, женщина отломила ручку ее и, бросив в медную полоскательницу, продолжала...
— Твой вопрос — вопрос человека, который
хочет определить: с
кем ему идти и как далеко идти.
В пронзительном голосе Ивана Самгин ясно слышал нечто озлобленное, мстительное. Непонятно было, на
кого направлено озлобление, и оно тревожило Клима Самгина. Но все же его тянуло к Дронову. Там, в непрерывном вихре разнообразных систем фраз, слухов, анекдотов, он
хотел занять свое место организатора мысли, оракула и провидца. Ему казалось, что в молодости он очень хорошо играл эту роль, и он всегда верил, что создан именно для такой игры. Он думал...
«
Кого они
хотят вести за собой в стране, где даже Лев Толстой оказался одиноким и бессильным…»
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не
хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С
кем? И — зачем? Вот факты и вопросы, о которых следовало бы подумать интеллигенции.
— История жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем,
кто не
хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано никем из великих.
— Да поди ты к чертям! — крикнул Дронов, вскочив на ноги. — Надоел… как гусь! Го-го-го… Воевать
хотим — вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с
кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих… нигилистов.
Ура кричали охотно,
хотя и нестройно. Кто-то предложил...
— Союзы, земский и городов, очень хорошо знают, чего
хотят: они — резерв армии Милюкова, вот
кто они. Закроют Думу — они явятся как организация политическая, да-с!
Не спалось,
хотя Самгин чувствовал себя утомленным. В пекарне стоял застарелый запах квашеного теста, овчины, кишечного газа. Кто-то бормотал во сне, захлебываясь словами, кто-то храпел, подвывая, присвистывая, точно передразнивал вой в трубе, а неспавшие плотники беседовали вполголоса, и Самгин ловил заплутавшиеся слова...
— Нисколько. Я — уже испугана. Я не
хочу революции, а
хочу — в Париж. Но я не знаю,
кому должна сказать: эй, вы, прошу не делать никаких революций, и — перестаньте воевать!