Неточные совпадения
— Сейчас же после перемены вчера его и схопали. Выгонят. Узнать
бы,
кто донес, сволочь.
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у
кого он хорошо отдохнул
бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как
бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред
кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять:
кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда
бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
Ему иногда казалось, что оригинальность — тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными — не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо
бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи».
Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда — понятно, почему он оскорбил регента.
Дронов всегда говорил о людях с кривой усмешечкой, посматривая в сторону и как
бы видя там образы других людей, в сравнении с которыми тот, о
ком он рассказывал, — негодяй.
— Вы, товарищ Петр, скажите этому курносому, чтоб он зря не любопытствовал, не спрашивал
бы:
кто, откуда и чей таков? Что он — в поминанье о здравии записать всех вас хочет? До приятнейшего свидания!
— Ничего не знаете! — крикнул Диомидов. — Пророка Еноха почитали
бы, у него сказано, что искусствам дочери человеческие от падших ангелов научились, а падшие-то ангелы —
кто?
«Я думаю, что ни с
кем, кроме тебя, я не могла
бы говорить так, как с тобой.
— Ты
бы, Маш, постарше с
кем играла, повзрослее.
— В пользу
кого или чего? — спросил он, соображая: под каким
бы предлогом отказаться от продажи билетов? Гогина, записывая что-то на листе бумаги, ответила...
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за что же?
Кого? Все идет по закону естества. И — в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот… ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало
бы и ударить.
— Представь — не огорчает, — как
бы с удивлением отозвалась она. — Знаешь, как-то понятнее все становится:
кто, куда, зачем.
— Верно! Дрались
бы с
кем ближе…
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с
кем он хотел
бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
— Нет! — крикнул Дронов. — Честному человеку — не предложат! Тебе — предлагали? Ага! То-то! Нет, он знал, с
кем говорит, когда говорил со мной, негодяй! Он почувствовал: человек обозлен, ну и… попробовал. Поторопился, дурак! Я, может быть, сам предложил
бы…
«Возможно, что она и была любовницей Васильева», — подумал он и спросил: — Ты, конечно, понимаешь, как важно было
бы узнать,
кто эта женщина?
Все это было не страшно, но, когда крик и свист примолкли, стало страшней. Кто-то заговорил певуче, как
бы читая псалтырь над покойником, и этот голос, укрощая шум, создал тишину, от которой и стало страшно. Десятки глаз разглядывали полицейского, сидевшего на лошади, как существо необыкновенное, невиданное. Молодой парень, без шапки, черноволосый, сорвал шашку с городового, вытащил клинок из ножен и, деловито переломив его на колене, бросил под ноги лошади.
Он решил написать статью, которая
бы вскрыла символический смысл этих похорон. Нужно рассказать, что в лице убитого незначительного человека Москва, Россия снова хоронит всех,
кто пожертвовал жизнь свою борьбе за свободу в каторге, в тюрьмах, в ссылке, в эмиграции. Да, хоронили Герцена, Бакунина, Петрашевского, людей 1-го марта и тысячи людей, убитых девятого января.
«Весьма вероятно, что если б не это — я был
бы литератором. Я много и отлично вижу. Но — плохо формирую, у меня мало слов.
Кто это сказал: «Дикари и художники мыслят образами»? Вот
бы написать этих стариков…»
Стало холодно, — вздрогнув, он закрыл форточку. Космологическая картина исчезла, а Клим Самгин остался, и было совершенно ясно, что и это тоже какой-то нереальный человек, очень неприятный и даже как
бы совершенно чужой тому,
кто думал о нем, в незнакомом деревянном городе, под унылый, испуганный вой собак.
«Человеку с таким лицом следовало
бы молчать», — решил Самгин. Но человек этот не умел или не хотел молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре сказал...
Самгин долго искал: на
кого оратор похож? И, не найдя никого, подумал, что, если б приехала Дуняша, он встретил
бы ее с радостью.
— Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой церкви, — тихо и как
бы нехотя ответил Иноков. — Но я — не теоретик, у меня нет доверия к словам. Помните — Томилин учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня,
кто воспринимает жизнь эмоционально.
Среди множества людей не было ни одного, с
кем он позволил
бы себе свободно говорить о самом важном для него, о себе.
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то,
кто еще не успел сказать ничего, что требовало
бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И в общем надо сказать, что моя жизнь…»
— Вас, юристов, эти вопросы не так задевают, как нас, инженеров. Грубо говоря — вы охраняете права тех,
кто грабит и
кого грабят, не изменяя установленных отношений. Наше дело — строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б дали денег нам, мы могли
бы обойтись и без варягов.
Мысли этого порядка развивались с приятной легкостью, как
бы самосильно. Память услужливо подсказывала десятки афоризмов: «Истинная свобода — это свобода отбора впечатлений». «В мире, где все непрерывно изменяется, стремление к выводам — глупо». «Многие стремятся к познанию истины, но —
кто достиг ее, не искажая действительности?»
А также проиграли и те,
кому захотелось
бы состряпать политический процесс на почве уголовного преступления.
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С
кем? И — зачем? Вот факты и вопросы, о которых следовало
бы подумать интеллигенции.
— История жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем,
кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был
бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано никем из великих.
— Осталось неизвестно,
кто убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал
бы, о да! Замечательная была русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я замечаю у многих: русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
— Что? Не раздражать? Вот как? — закричал Алябьев, осматривая людей и как
бы заранее определяя,
кто решится возразить ему. — Их надо посылать на фронт, в передовые линии, — вот что надо. Под пули надо! Вот что-с! Довольно миндальничать, либеральничать и вообще играть словами. Слова строптивых не укрощают…