Неточные совпадения
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда
как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие у него отнимали бойкие
дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее
детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его только у Ивана.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что
детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же
как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких,
как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Как-то поздним вечером Люба, взволнованно вбежав с улицы на двор, где шумно играли
дети, остановилась и, высоко подняв руку, крикнула в небо...
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой,
как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней.
Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Дети быстро пошли на окраину города, Клим подавленно молчал, шагая сзади сестер, и сквозь тяжелый испуг свой слышал,
как старшая Сомова упрекала сестру...
—
Детей,
как деревяшки, смазывают веществом, которое легко воспламеняется и быстро сгорает. Получаются прескверные спички, далеко не все вспыхивают и далеко не каждой можно зажечь что-нибудь.
Теперь Клим слушал учителя не очень внимательно, у него была своя забота: он хотел встретить
детей так, чтоб они сразу увидели — он уже не такой,
каким они оставили его.
Но
как только
дети возвратились, Борис, пожав руку Клима и не выпуская ее из своих крепких пальцев, насмешливо сказал...
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей,
как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей,
дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Лидия тоже улыбнулась, а Клим быстро представил себе ее будущее: вот она замужем за учителем гимназии Макаровым, он — пьяница, конечно; она, беременная уже третьим
ребенком, ходит в ночных туфлях, рукава кофты засучены до локтей, в руках грязная тряпка, которой Лидия стирает пыль,
как горничная, по полу ползают краснозадые младенцы и пищат.
И не видит,
как печальна его роль
ребенка, который, мечтательно шагая посредине улицы, будет раздавлен лошадьми, потому что тяжелый воз истории везут лошади, управляемые опытными, но неделикатными кучерами.
О ночь! Поскорее укрой
Прозрачным твоим покрывалом,
Целебным забвенья фиалом
Томимую душу тоской,
Как матерь
дитя, успокой!
— Нет, почему же — чепуха? Весьма искусно сделано, —
как аллегория для поучения
детей старшего возраста. Слепые — современное человечество, поводыря, в зависимости от желания, можно понять
как разум или
как веру. А впрочем, я не дочитал эту штуку до конца.
Нехаева не уезжала. Клим находил, что здоровье ее становится лучше, она меньше кашляет и даже
как будто пополнела. Это очень беспокоило его, он слышал, что беременность не только задерживает развитие туберкулеза, но иногда излечивает его. И мысль, что у него может быть
ребенок от этой девицы, пугала Клима.
— У нас есть варварская жадность к мысли, особенно — блестящей, это напоминает жадность дикарей к стеклянным бусам, — говорил Туробоев, не взглянув на Лютова, рассматривая пальцы правой руки своей. — Я думаю, что только этим можно объяснить такие курьезы,
как вольтерианцев-крепостников, дарвинистов — поповых
детей, идеалистов из купечества первой гильдии и марксистов этого же сословия.
Клим ничего не понял. Он и девицы прикованно смотрели,
как горбатенькая торопливо и ловко стаскивала со ступенек
детей, хватая их цепкими лапками хищной птицы, почти бросала полуголые тела на землю, усеянную мелкой щепой.
Не слушая ни Алину, ни ее, горбатенькая все таскала
детей,
как собака щенят. Лидия, вздрогнув, отвернулась в сторону, Алина и Макаров стали снова сажать ребятишек на ступени, но девочка, смело взглянув на них умненькими глазами, крикнула...
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых
детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали,
как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла на пианино «Молитву девы», а в четыре шла берегом на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Слушать его было трудно, голос гудел глухо, церковно, мял и растягивал слова, делая их невнятными. Лютов, прижав локти к бокам, дирижировал обеими руками,
как бы укачивая
ребенка, а иногда точно сбрасывая с них что-то.
— Надо. Отцы жертвовали на церкви,
дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а —
какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
Самгин услыхал какой-то странный звук,
как будто Макаров заскрипел зубами. Сняв тужурку, он осторожно и ловко,
как женщина
ребенка, начал мыть Диомидова, встав пред ним на колени.
Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет говорить о прошлом так,
как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах
детей, обо всем, что есть жизнь.
По утрам, через час после того,
как уходила жена, из флигеля шел к воротам Спивак, шел нерешительно, точно
ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и говорил всегда что-нибудь о музыке.
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре рассказал, он очень много знает необыкновенных историй и любит рассказывать. Не решил я — чем кончить? Закопал он
ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое?
Как думаете?
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только
как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его
детей, он не верит: он вообще неверующий…
— У нее,
как у
ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он — характер, у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди, милый мой, —
как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.
— Не надо под стол, — посоветовала Айно тем тоном,
каким она, вероятно, говорила с
детьми.
Утром сели на пароход, удобный,
как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали
дети, прыгая в воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей,
как отец учил его читать...
—
Какая красота, — восторженно шептала она. —
Какая милая красота! Можно ли было ждать, после вчера! Смотри: женщина с
ребенком на осле, и человек ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой мой, — это удивительно!
Затиснутый в щель между гор, каменный, серый Тифлис, с его бесчисленными балконами, которые прилеплены к домам
как бы руками
детей и похожи на птичьи клетки; мутная, бешеная Кура; церкви суровой архитектуры — все это не понравилось Самгину.
— Все мужчины и женщины, идеалисты и материалисты, хотят любить, — закончила Варвара нетерпеливо и уже своими словами, поднялась и села, швырнув недокуренную папиросу на пол. — Это, друг мой, главное содержание всех эпох,
как ты знаешь. И — не сердись! — для этого я пожертвовала
ребенком…
— Был, — сказала Варвара. — Но он — не в ладах с этой компанией. Он,
как ты знаешь, стоит на своем: мир — непроницаемая тьма, человек освещает ее огнем своего воображения, идеи — это знаки, которые
дети пишут грифелем на школьной доске…
Через несколько дней Самгин одиноко сидел в столовой за вечерним чаем, думая о том,
как много в его жизни лишнего, изжитого. Вспомнилась комната, набитая изломанными вещами, — комната, которую он неожиданно открыл дома, будучи
ребенком. В эти невеселые думы тихо, точно призрак, вошел Суслов.
Клим подумал: нового в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой в больнице или обучать
детей грамоте где-нибудь в глухом селе. Помолчав, он стал рассказывать ей,
как мужики поднимали колокол,
как они разграбили хлебный магазин. Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
Солнце играло с землею,
как веселое
дитя: пряталось среди мелко изорванных облаков, пышных и легких, точно чисто вымытое руно.
— Ты — ешь больше, даром кормят, — прибавила она, поворачивая нагло выпученные и всех презирающие глаза к столу крупнейших сил города: среди них ослепительно сиял генерал Обухов, в орденах от подбородка до живота, такой усатый и картинно героический,
как будто он был создан нарочно для того, чтоб им восхищались
дети.
Являлся чиновник особых поручений при губернаторе Кианский, молодой человек в носках одного цвета с галстуком, фиолетовый протопоп Славороссов; благообразный, толстенький тюремный инспектор Топорков, человек с голым черепом, похожим на огромную, уродливую жемчужину «барок», с невидимыми глазами на жирненьком лице и с таким же, почти невидимым, носом, расплывшимся между розовых щечек, пышных,
как у здорового
ребенка.
Этот человек относился к нему придирчиво, требовательно и с явным недоверием. Чернобровый, с глазами,
как вишни, с непокорными гребенке вихрами, тоненький и гибкий, он неприятно напоминал равнодушному к
детям Самгину Бориса Варавку. Заглядывая под очки, он спрашивал крепеньким голоском...
Самгин снимал и вновь надевал очки, наблюдая этот странный бой, очень похожий на игру расшалившихся
детей, видел,
как бешено мечутся испуганные лошади,
как всадники хлещут их нагайками, а с панели небольшая группа солдат грозит ружьями в небо и целится на крышу.
—
Какая штучка началась, а? Вот те и хи-хи! Я ведь шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины
дети! Даже не подошли взглянуть — кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались в манеж. Так ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
—
Дети? — испуганно повторила Дуняша. — Вот уж не могу вообразить, что у меня —
дети! Ужасно неловко было бы мне с ними. Я очень хорошо помню,
какая была маленькой. Стыдно было бы мне… про себя даже совсем нельзя рассказать
детям, а они ведь спросят!
Но по «системе фраз» самого Макарова женщина смотрит на мужчину,
как на приказчика в магазине модных вещей, — он должен показывать ей самые лучшие чувства и мысли, а она за все платит ему всегда одним и тем же —
детьми.
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так живу, а
дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь,
как в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А
как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких домах живете, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов
дети — церковники…
—
Какой мужчина нужен, чтоб я от него
детей понесла? То-то!
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах застыла суровая важность,
как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах шумели ярко одетые
дети, бросая птицам хлеб.
— Вы,
дети родовитых интеллигентов, относились ко мне, демократу, выскочке… аристократически.
Как американцы к негру.
— Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся.
Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, черт их души возьми! Не брезглив я, не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще — в глухие места. Пускай там, сукины
дети, жрут друг друга — оттуда в Европы никакой вопль не долетит.
— Ну, что там — солидная! Жульничество. Смерть никаких обязанностей не налагает — живи,
как хочешь! А жизнь — дама строгая: не угодно ли вам, сукины
дети, подумать,
как вы живете? Вот в чем дело.
— В тех формах,
как она есть, политика идет мимо коренных вопросов жизни. Ее основа — статистика, но статистика не может влиять, например, на отношения половые, на положение и воспитание
детей при разводе родителей и вообще на вопросы семейного быта.
—
Как молочный зуб у
ребенка? Или? — спросил Гогин.