Неточные совпадения
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему
надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым!
Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— А чего
надо было ей? Только отбить его у меня. Дескать — видала,
как я тебя ловчее?
Клим был рад уйти; он не понимал,
как держать себя, что
надо говорить, и чувствовал, что скорбное выражение лица его превращается в гримасу нервной усталости.
— Это
надо понимать
как признак пресыщения мещан дешевеньким рационализмом. Это начало конца очень бездарной эпохи.
— Писать
надо,
как Флобер, или совсем не
надо писать. У нас не пишут, а для души лапти плетут.
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему
надо видеть,
как мужики бунтовать будут. Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
«Этого
надо было ожидать», — равнодушно подумал Клим и вслед за тем усмехнулся, представив,
как, должно быть, истерически кричит и кривляется Лютов.
— В театр теперь ходят по привычке,
как в церковь, не веря, что
надо ходить в театр.
— Ты все о моем достоинстве заботишься? Не
надо, Костя! Я — знаю, не
надо.
Какому дьяволу нужно мое достоинство, куда его? И — «не заграждай уста вола молотяща», Костя!
Философ был неказист, но
надо сказать, что он преискусно оголял самое существо всех и всяческих отношений, показывая скрытый механизм бытия нашего
как сплошное кровопийство.
—
Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а —
какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Не
надо о покойниках, — попросил Лютов. И, глядя в окно, сказал: — Я вчера во сне Одиссея видел,
каким он изображен на виньетке к первому изданию «Илиады» Гнедича; распахал Одиссей песок и засевает его солью. У меня, Самгин, отец — солдат, под Севастополем воевал, во французов влюблен, «Илиаду» читает, похваливает: вот
как в старину благородно воевали! Да…
— В меня — шагали, понимаете? Нет, это…
надо испытать. Человек лежит, а на него ставят ноги,
как на болотную кочку! Давят… а? Живой человек. Невообразимо.
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило,
как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что
надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем,
как мучительно любят люди,
как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить —
надо.
— Вдруг — идете вы с таким вот щучьим лицом,
как сейчас. «Эх, думаю, пожалуй, не то говорю я Анюте, а вот этот — знает, что
надо сказать». Что бы вы, Самгин, сказали такой девице, а?
— И вдруг — вообрази! — ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и
как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, — сын сказал, что намерен жениться на вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не
надо, и я готова на колени встать пред вами». И ведь хотела встать… она, которая меня…
как горничную… Ах, господи!..
— Развлекается! Ой,
какая она стала… отчаянная! Ты ее не узнаешь. Вроде солдатки-вдовы, есть такие в деревнях. Но красива — неописуемо! Мужчин около нее — толпа. Она с Лидой скоро приедут, ты знаешь? — Она встала, посмотрела в зеркало. —
Надо умыться. Где это?
— Может быть, это — неправда, но — хорошо! — сказала Алина, встав, осматривая себя в зеркале,
как чиновник, которому
надо представляться начальству. Клим спросил...
— Не
надо под стол, — посоветовала Айно тем тоном,
каким она, вероятно, говорила с детьми.
— Давно пора. У нас все разговаривают о том,
как надобно думать, тогда
как говорить
надо о том, что следует делать.
— Либеральные старички в журналах все еще стонут и шепчут: так жить нельзя, а наше поколение уже решило вопрос,
как и для чего
надо жить.
— Эристикой не занимаюсь. Я изъявил мои взгляды, а вы —
как хотите. Прежде всего
надо самодержавие уничтожить, а там — разберемся.
— Послушай, — бормотал Клим, встряхивая пальто, висевшее на руке его. —
Какие порошки?
Надо позвать доктора… Ты — отравилась чем-нибудь?
— Доктора
надо, Варя. Я — боюсь.
Какое безумие, — шептал он и, слыша,
как жалобно звучат его слова, вдруг всхлипнул.
— Он еще есть, — поправил доктор, размешивая сахар в стакане. — Он — есть, да! Нас, докторов, не удивишь, но этот умирает… корректно, так сказать.
Как будто собирается переехать на другую квартиру и — только. У него — должны бы мозговые явления начаться, а он — ничего, рассуждает,
как…
как не
надо.
— До свидания, — сказал Клим и быстро отступил, боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел,
как смерть душит человека, он чувствовал себя стиснутым страхом и отвращением. Но это
надо было скрыть от женщины, и, выйдя с нею в гостиную, он сказал...
— Момент! Нигде в мире не могут так,
как мы, а? За всех! Клим Иваныч, хорошо ведь, что есть эдакое, — за всех! И —
надо всеми, одинаковое для нищих, для царей. Милый, а? Вот
как мы…
— Да —
как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок: хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства не признаю. Конечно: и есть —
надо, и сеять — пора. Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али — не знает?
— Позвольте! Это уж напрасно, — сказал тоном обиженного человека кто-то за спиною Самгина. — Тут происходит событие, которое
надо понимать
как единение народа с царем…
— Ведь вот
какая упрямая, — обиженно сказал Суслов, — ей
надо лечь, а она сидит!
— Зашел сказать, что сейчас уезжаю недели на три, на месяц; вот ключ от моей комнаты, передайте Любаше; я заходил к ней, но она спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый лоб. — И —
как не вовремя! Ее бы
надо послать в одно место, а она вот…
— Вы рассуждаете так,
как будто история, мачеха ваша, приказала вам: «Ваня, сделай революцию!» А вы мачехе не верите, революции вам не хочется, и, сделав кислое личико, вы читаете мне из корана Эдуарда Бернштейна, подтверждая его Рихтером и Ле-Боном, — не
надо делать революцию!
— Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно быть, не получила телеграмму.
Как торопятся, — сказала она, показав лорнетом на улицу, где дворники сметали ветки можжевельника и елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это
надо бы делать и во время крестных ходов.
–…
Как слепые в овраг. Знать
надо!
—
Надо бежать, уходить, — кричал Самгин Туробоеву, крепко прижимаясь к забору, не желая, чтоб Туробоев заметил,
как у него дрожат ноги. В нем отчаянно кричало простое слово: «Зачем? Зачем?», и, заглушая его, он убеждал окружающих...
Самгин не видел на лицах слушателей радости и не видел «огней души» в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно,
как сам он, и никто еще не решил —
надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты, что он говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее!
Какой же вы, говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь, говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им
надо идти с правительством, а не с жидами, против его, а?
— Я — оптимист. В России это самое лучшее — быть оптимистом, этому нас учит вся история. Не
надо нервничать,
как евреи. Ну, пусть немножко пошумят, поозорничают. Потом их будут пороть. Помните,
как Оболенский в Харькове, в Полтаве порол?
— Не
надо сердиться, господа! Народная поговорка «Долой самодержавие!» сегодня сдана в архив, а «Боже, царя храни», по силе свободы слова, приобрело такое же право на бытие,
как, например, «Во лузях»…
— Туробоев убит… ранен, в больнице, на Страстном. Необходимо защищаться —
как же иначе?
Надо устраивать санитарные пункты! Много раненых, убитых. Послушайте, — вы тоже должны санитарный пункт! Конечно, будет восстание… Эсеры на Прохоровской мануфактуре…
— Если б не этот случай — роженица, я все равно пришел бы к тебе.
Надо поговорить по душе, есть такая потребность. Тебе, Клим, я — верю… И не верю, так же
как себе…
— Трудно сказать —
какой, ну, да вы найдете. Так вот ему записочка. Вы ее в мундштук папиросы спрячьте, а папиросу, закурив, погасите. В случае, если что-нибудь эдакое, — ну, схватят, например, — так вы мундштук откусите и жуйте. Так? Не
надо, чтоб записочка попала в чужие руки, — понятно? Ну вот! Успеха!
— Дальше я не пойду, — шепнул Самгин, дойдя до угла, за которым его побили. Варвара пошла дальше, а он остановился, послушал,
как скрипят полозья саней по обнаженным камням, подумал, что
надо бы зайти в зеленый домик, справиться о Любаше, но пошел домой.
—
Какого же дьявола стоим? — спросил он, не шевелясь. — Живы — значит
надо ехать дальше. Вы бы сходили, узнали…
—
Как много и безжалостно говорят все образованные, — говорила Дуняша. — Бога — нет, царя — не
надо, люди — враги друг другу, все — не так! Но — что же есть, и что — так?
— А я собралась на панихиду по губернаторе. Но время еще есть. Сядем. Послушай, Клим, я ничего не понимаю! Ведь дана конституция, что же еще
надо? Ты постарел немножко: белые виски и очень страдальческое лицо. Это понятно —
какие дни! Конечно, он жестоко наказал рабочих, но — что ж делать, что?
— Воротился? — спросила она
как будто с удивлением и тотчас же хозяйственно заговорила о том, что ему сейчас же
надо подыскать квартиру и что она знает одну, кажется, достаточно удобную для него.
— А — вам
какого еще черта
надо? Сказали вам — не продается, ну?
—
Как я, избитый, буду на суде? Меня весь город знает. Мне трудно дышать, говорить. Меня лечить
надо…