Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они —
как это
всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной
всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела,
как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и
как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Отец рассказывал лучше бабушки и
всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном,
как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
И
всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых не будет замечать тебя и будешь жить так,
как будто тебя нет или
как будто ты не Клим, а Дмитрий.
Он
всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть
какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Она говорила не много, спокойно и без необыкновенных слов, и очень редко сердилась, но
всегда не «по-летнему», шумно и грозно,
как мать Лидии, а «по-зимнему».
Тяжелый нос бабушки обиженно краснел, и она уплывала медленно,
как облако на закате солнца.
Всегда в руке ее французская книжка с зеленой шелковой закладкой, на закладке вышиты черные слова...
Но учитель не носил очков, и
всегда именно он читал вслух лиловые тетрадки, перелистывая нерешительно,
как будто ожидая, что бумага вспыхнет под его раскаленными пальцами.
Но ее надорванный голос
всегда тревожил Клима, заставляя ждать, что эта остроносая женщина скажет какие-то необыкновенные слова,
как она это уже делала.
И так же,
как брат, она
всегда выбирала себе первые роли.
— Он
всегда суется вперед всех,
как слепой, — сурово сказал Борис и начал подсказывать рифмы...
— Слышишь, Вера?
Какая фантазия, а? Я
всегда говорил, что это способнейший мальчишка…
Он
всегда говорит о чем-нибудь новом и так,
как будто боится, что завтра кто-то запретит ему говорить.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно,
как раньше.
Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею,
как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Клим думал, но не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем
всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина,
как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не
всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит,
как жена доктора...
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно,
как полуслепой, и подкрадывался к партам
всегда с таким лицом,
как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей,
как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем
всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
А Варавка, играя собою, бросал гибкое тело свое из стороны в сторону судорожно,
как пьяный, но
всегда так, точно каждое движение его, каждый прыжок были заранее безошибочно рассчитаны.
Но почти
всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким,
как видят другие. Она днями и неделями
как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой,
как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим
всегда чувствовал нечто странное,
как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и
как с незнакомым; он шагал по двору,
как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти
всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу
всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками,
как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту. Так же и человек: еще вчера он был таким же,
как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Климу
всегда было приятно видеть, что мать правит этим человеком
как существом ниже ее,
как лошадью. Посмотрев вслед Варавке, она вздохнула, затем, разгладив душистым пальцем брови сына, осведомилась...
Беседы с нею
всегда утверждали Клима в самом себе, утверждали не столько словами,
как ее непоколебимо уверенным тоном. Послушав ее, он находил, что все, в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Мать живет только собою и — не плохо живет. Она ничего не выдумывает.
И Дмитрий подробно рассказывал о никому неведомой книге Ивана Головина, изданной в 1846 г. Он любил говорить очень подробно и тоном профессора, но
всегда так,
как будто рассказывал сам себе.
— Да, конечно, вы должны чувствовать именно так. Я поняла это по вашей сдержанности, по улыбке вашей,
всегда серьезной, по тому,
как хорошо вы молчите, когда все кричат. И — о чем?
Нехаева, в белом и каком-то детском платье,
каких никто не носил, морщила нос, глядя на обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна быть цветистее, заметней. И ела она еще более брезгливо, чем
всегда, можно было подумать, что она делает это напоказ, назло.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим
всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви,
как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме,
как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Бездействующий разум не требовал и не воскрешал никаких других слов. В этом состоянии внутренней немоты Клим Самгин перешел в свою комнату, открыл окно и сел, глядя в сырую тьму сада, прислушиваясь,
как стучит и посвистывает двухсложное словечко. Туманно подумалось, что, вероятно, вот в таком состоянии угнетения бессмыслицей земские начальники сходят с ума. С
какой целью Дронов рассказал о земских начальниках? Почему он, почти
всегда, рассказывает какие-то дикие анекдоты? Ответов на эти вопросы он не искал.
«
Как это глупо», — упрекнул себя Клим и вспомнил, что за последнее время такие детские мысли нередко мелькают пред ним,
как ласточки. Почти
всегда они связаны с думами о Лидии, и
всегда, вслед за ними, являлась тихая тревога, смутное предчувствие опасности.
— Беседуя с одним, она
всегда заботится, чтоб другой не слышал, не знал, о чем идет речь. Она
как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите ли, Самгин, далеко не
всегда удобно и почти
всегда бесполезно платить людям честной медью. Да и — так ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед тем,
как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
Он видел, что Лидия смотрит не на колокол, а на площадь, на людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а у Макарова лицо глупое,
каким оно
всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата,
как шагрень. Он склонил голову к плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
—
Как вы понимаете это? — выпытывала она, и
всегда оказывалось, что Клим понимает не так,
как следовало бы, по ее мнению. Иногда она ставила вопросы
как будто в тоне упрека. Первый раз Клим почувствовал это, когда она спросила...
Одетый в подобие кадетской курточки, сшитой из мешочного полотна, Иноков молча здоровался и садился почему-то
всегда неуютно, выдвигая стул на средину комнаты. Сидел, слушая музыку, и строгим взглядом осматривал вещи,
как бы считая их. Когда он поднимал руку, чтоб поправить плохо причесанные волосы, Клим читал на боку его курточки полусмытое синее клеймо: «Первый сорт. Паровая мельница Я. Башкирова».
В соседней комнате суетились — Лидия в красной блузе и черной юбке и Варвара в темно-зеленом платье. Смеялся невидимый студент Маракуев. Лидия казалась ниже ростом и более, чем
всегда, была похожа на цыганку. Она
как будто пополнела, и ее тоненькая фигурка утратила бесплотность. Это беспокоило Клима; невнимательно слушая восторженные излияния дяди Хрисанфа, он исподлобья, незаметно рассматривал Диомидова, бесшумно шагавшего из угла в угол комнаты.
— В Петербурге — сон тяжелее; в сырых местах сон
всегда тяжел. И сновидения в Петербурге — особенные, такого страшного,
как там, в Орле — не приснится.
Диомидов
всегда говорил улыбаясь и так медленно,
как будто слова доставались ему с трудом.
Темные глаза ее скользили по лицам людей, останавливаясь то на одном, то на другом, но
всегда ненадолго и так,
как будто она только сейчас заметила эти лица.
— Я — не зря говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И
всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то
как бы уже где-то под кожей имеются.
Если каждый человек действует по воле класса, группы, то,
как бы ловко ни скрывал он за фигурными хитросплетениями слов свои подлинные желания и цели,
всегда можно разоблачить истинную суть его — силу групповых и классовых повелений.
«Вероятно — наступил в человека, может быть — в Маракуева», — соображал Клим. Но вообще ему не думалось,
как это бывает
всегда, если человек слишком перегружен впечатлениями и тяжесть их подавляет мысль. К тому же он был голоден и хотел пить.
Самгин завидовал уменью Маракуева говорить с жаром, хотя ему казалось, что этот человек рассказывает прозой
всегда одни и те же плохие стихи. Варвара слушает его молча, крепко сжав губы, зеленоватые глаза ее смотрят в медь самовара так,
как будто в самоваре сидит некто и любуется ею.
— Плохо ты говоришь. И
всегда как будто сдаешь экзамен.
Иноков был зловеще одет в черную, суконную рубаху, подпоясанную широким ремнем, черные брюки его заправлены в сапоги; он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном, подходил к столу с водками. И
всегда за ними боком, точно краб, шел редактор. Клим дважды слышал,
как он говорил фельетонисту вполголоса...
— Видишь ли,
как это случилось, — я
всегда так много с тобой говорю и спорю, когда я одна, что мне кажется, ты все знаешь… все понял.
Отказаться от встреч с Иноковым Клим не решался, потому что этот мало приятный парень, так же
как брат Дмитрий, много знал и мог толково рассказать о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но речи Инокова
всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
По утрам, через час после того,
как уходила жена, из флигеля шел к воротам Спивак, шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и говорил
всегда что-нибудь о музыке.
Больше всего он любит наблюдать,
как корректорша чешет себе ногу под коленом, у нее там
всегда чешется, должно быть, подвязка тугая, — рассказывал он не улыбаясь,
как о важном.