Неточные совпадения
У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая
историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал
говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
— Меня беспокоит Лидия, —
говорила она, шагая нога в ногу с сыном. — Это девочка ненормальная, с тяжелой наследственностью со стороны матери. Вспомни ее
историю с Туробоевым. Конечно, это детское, но… И у меня с нею не те отношения, каких я желала бы.
— Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно, меня несколько пугает ее
история с Макаровым, человеком, конечно, не достойным ее. Быть может, я
говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно. Я думаю, что это — все, а остальное — от воображения.
— Нет, я не заражен стремлением делать
историю, меня совершенно удовлетворяет профессор Ключевский, он делает
историю отлично. Мне
говорили, что он внешне похож на царя Василия Шуйского:
историю написал он, как написал бы ее этот хитрый царь…
На террасе
говорили о славянофилах и Данилевском, о Герцене и Лаврове. Клим Самгин знал этих писателей, их идеи были в одинаковой степени чужды ему. Он находил, что, в сущности, все они рассматривают личность только как материал
истории, для всех человек является Исааком, обреченным на заклание.
— Тюремный сиделец
говорит об
истории, точно верный раб о своей барыне…
Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная
история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет
говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь.
И, может быть, вот так же певуче лаская людей одинаково обаятельным голосом, —
говорит ли она о правде или о выдумке, — скажет
история когда-то и о том, как жил на земле человек Клим Самгин.
— «Людей,
говорит, моего класса, которые принимают эту философию
истории как истину обязательную и для них, я,
говорит, считаю ду-ра-ка-ми, даже — предателями по неразумию их, потому что неоспоримый закон подлинной
истории — эксплоатация сил природы и сил человека, и чем беспощаднее насилие — тем выше культура». Каково, а? А там — закоренелые либералы были…
— Древняя
история… Подожди, — сказала Любаша, наклоняясь к нему. — Что это как ты странно
говоришь? Подразнить меня хочется?
— Ну, что ж нам растягивать эту
историю, —
говорил он, равнодушно и, пожалуй, даже печально уставив глаза на Самгина. — Вы, разумеется, показаний не дадите, — не то — спросил, не то — посоветовал он. — Нам известно, что, прибыв из Москвы, воспользовавшись помощью местного комитета большевиков и в пользу этого комитета, вы устроили ряд платных собраний, на которых резко критиковали мероприятия правительства, — угодно вам признать это?
— Большевики — это люди, которые желают бежать на сто верст впереди
истории, — так разумные люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут для себя, а никто не хочет революции для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он даст немножко денег и
говорит: «Пожалуйста, сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
«Я отношусь к людям слишком требовательно и неисторично. Недостаток историчности суждений — общий порок интеллигенции. Она
говорит и пишет об
истории, не чувствуя ее».
Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко
говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» — он ответил небрежно: «Это
история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша — ирония нигилиста». Так же небрежно Тагильский ответил и ему: «Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что человек со вкусом к жизни не может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает дураков».
Но он почти каждый день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее, работал с ним, а после этого оставался пить чай или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал почти всех крупных людей того времени и
говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу
истории.
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу,
говорил, точно кандидат в Наполеоны. После
истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
— Куда вы? Подождите, здесь ужинают, и очень вкусно. Холодный ужин и весьма неплохое вино. Хозяева этой старой посуды, — показал он широким жестом на пестрое украшение стен, — люди добрые и широких взглядов. Им безразлично, кто у них ест и что
говорит, они достаточно богаты для того, чтоб участвовать в
истории; войну они понимают как основной смысл
истории, как фабрикацию героев и вообще как нечто очень украшающее жизнь.
— Я не склонен преувеличивать заслуги Англии в
истории Европы в прошлом, но теперь я
говорю вполне уверенно: если б Англия не вступила в бой за Францию, немцы уже разбили бы ее, грабили, зверски мучили и то же самое делали бы у вас… с вами.
Неточные совпадения
"Несмотря на добродушие Менелая, —
говорил учитель
истории, — никогда спартанцы не были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое…"
Человеческая жизнь — сновидение,
говорят философы-спиритуалисты, [Спиритуали́зм — реакционное идеалистическое учение, признающее истинной реальностью дух, а не материю.] и если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и
история — тоже сновидение.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к себе книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз
говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную
историю, он сам в Ветхом Завете часто справлялся с книгой, и Сережа заметил это.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша
история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она
говорит вздор.
Ведь это
история, понимаете ли:
история, сконапель истоар, [Сконапель истоар (от фр. се qu’on appele histoire) — что называется,
история.] —
говорила гостья с выражением почти отчаяния и совершенно умоляющим голосом.