Неточные совпадения
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал
за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением
играть в карты и многим другим.
Чаще всего дети
играли в цирк; ареной цирка служил стол, а конюшни помещались под столом. Цирк — любимая игра Бориса, он был директором и дрессировщиком лошадей, новый товарищ Игорь Туробоев изображал акробата и льва, Дмитрий Самгин — клоуна, сестры Сомовы и Алина — пантера, гиена и львица, а Лидия Варавка
играла роль укротительницы зверей. Звери исполняли свои обязанности честно и серьезно, хватали Лидию
за юбку,
за ноги, пытались повалить ее и загрызть; Борис отчаянно кричал...
Но добродушного, неуклюжего Дмитрия любили
за то, что он позволял командовать собой, никогда не спорил, не обижался, терпеливо и неумело
играл самые незаметные, невыгодные роли.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись
за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они
играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать
за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав
играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
А когда
играли, Варавка садился на свое место в кресло
за роялем, закуривал сигару и узенькими щелочками прикрытых глаз рассматривал сквозь дым Веру Петровну. Сидел неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига,
за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно
играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Жизнь брата не интересовала Клима, но после этой сцены он стал более внимательно наблюдать
за Дмитрием. Он скоро убедился, что брат, подчиняясь влиянию Кутузова,
играет при нем почти унизительную роль служащего его интересам и целям. Однажды Клим сказал это Дмитрию братолюбиво и серьезно, как умел. Но брат, изумленно выкатив овечьи глаза, засмеялся...
Подозрительно было искусно сделанное матерью оживление, с которым она приняла Макарова; так она встречала только людей неприятных, но почему-либо нужных ей. Когда Варавка увел Лютова в кабинет к себе, Клим стал наблюдать
за нею.
Играя лорнетом, мило улыбаясь, она сидела на кушетке, Макаров на мягком пуфе против нее.
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров
играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась
за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в ухо...
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль
играет их желание отомстить
за испорченную жизнь…
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках
играла на пианино «Молитву девы», а в четыре шла берегом на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась
за нею розовая тень.
За чаем выпили коньяку, потом дьякон и Макаров сели
играть в шашки, а Лютов забегал по комнате, передергивая плечами, не находя себе места; подбегал к окнам, осторожно выглядывал на улицу и бормотал...
В столовой
за завтраком сидел Варавка, в синем с золотом китайском халате, в татарской лиловой тюбетейке, — сидел,
играя бородой, озабоченно фыркал и говорил...
Царь шел медленно,
играя перчаткой, и слушал, что говорил ему министр двора, легонько дергая его
за рукав и указывая на павильон виноделия, невысокий холм, обложенный дерном.
Говоря, он чертил вставкой для пера восьмерки по клеенке, похожей на географическую карту, и прислушивался к шороху
за дверями в кабинет редактора, там как будто кошка
играла бумагой.
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас
играет роли мучеников
за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир».
«Что же я тут буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана
за окном. Оркестр перестал
играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
— Ваш отец был настоящий русский, как дитя, — сказала она, и глаза ее немножко покраснели. Она отвернулась, прислушиваясь. Оркестр
играл что-то бравурное, но музыка доходила смягченно, и, кроме ее, извне ничего не было слышно. В доме тоже было тихо, как будто он стоял далеко
за городом.
— Он
играл в преферанс, а думал о том, что английский народ глупеет от спорта; это волновало его, и он всегда проигрывал. Но ему любили
за то, что проигрывал, и — не в карты — он выигрывал. Такой он был… смешной, смешной!
За три недели, одиноко прожитых им в квартире Варвары, он убедился, что Любаша
играет роль более значительную, чем он приписывал ей. Приходила нарядная дама под вуалью, с кружевным зонтиком в руках, она очень расстроилась и, кажется, даже испугалась, узнав, что Сомова арестована. Ковыряя зонтиком пол, она нервно сказала...
Сам он был одет щеголевато, жиденькие волосы его смазаны каким-то жиром и форсисто причесаны на косой пробор. Его новенькие ботинки негромко и вежливо скрипели. В нем вообще явилось что-то вежливенькое и благодушное. Он сел напротив Самгина
за стол, выгнул грудь, обтянутую клетчатым жилетом, и на лице его явилось выражение готовности все сказать и все сделать.
Играя золотым карандашиком, он рассказывал, подскакивая на стуле, точно ему было горячо сидеть...
За баржею распласталась под жарким солнцем синеватая Волга, дальше — золотисто блестела песчаная отмель, река оглаживала ее; зеленел кустарник, наклоняясь к ласковой воде, а люди на палубе точно
играли в двадцать рук на двух туго натянутых струнах, чудесно богатых звуками.
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте
играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав одну руку
за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
Налево,
за открытыми дверями, солидные люди
играли в карты на трех столах. Может быть, они говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а движения рук были так однообразны, как будто все двенадцать фигур были автоматами.
Самгин ушел, не сказав ни слова, надеясь, что этим обидит ее или заставит понять, что он — обижен. Он действительно обиделся на себя
за то, что
сыграл в этой странной сцене глупую роль.
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая
за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она
играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с одной на другую, — глаза ее были задумчиво прищурены.
Самгин, насыщаясь и внимательно слушая, видел вдали,
за стволами деревьев, медленное движение бесконечной вереницы экипажей, в них яркие фигуры нарядных женщин, рядом с ними покачивались всадники на красивых лошадях; над мелким кустарником в сизоватом воздухе плыли головы пешеходов в соломенных шляпах, в котелках, где-то далеко оркестр отчетливо
играл «Кармен»; веселая задорная музыка очень гармонировала с гулом голосов, все было приятно пестро, но не резко, все празднично и красиво, как хорошо поставленная опера.
Приятно было наблюдать
за деревьями спокойное, парадное движение праздничной толпы по аллее. Люди шли в косых лучах солнца встречу друг другу, как бы хвастливо показывая себя, любуясь друг другом. Музыка, смягченная гулом голосов, сопровождала их лирически ласково. Часто доносился веселый смех, ржание коня,
за углом ресторана бойко
играли на скрипке, масляно звучала виолончель, женский голос пел «Матчиш», и Попов, свирепо нахмурясь, отбивая такт мохнатым пальцем по стакану, вполголоса, четко выговаривал...
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя
за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери — столики,
за одним
играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый человек с носом хищной птицы, на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы в руках и серебряные волосы на голове.
Взял ее с эстрады, внушил, что она должна
играть в драме, а в драме она оказалась совершенно бездарной и теперь мстит ему
за то, что он испортил ей карьеру: не помешай он ей — она была бы знаменита, как Иветт Жильбер.
За железной решеткой, в маленьком, пыльном садике, маршировала группа детей — мальчики и девочки — с лопатками и с палками на плечах, впереди их шагал,
играя на губной гармонике, музыкант лег десяти, сбоку шла женщина в очках, в полосатой юбке.
— Мы воюем потому, что господин Пуанкаре желает получить реванш
за 71 год, желает получить обратно рудоносную местность, отобранную немцами сорок три года тому назад. Наша армия
играет роль наемной…
Но их было десятка два, пятеро
играли в карты, сидя
за большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
Он очень долго рассказывал о командире, о его жене, полковом адъютанте; приближался вечер, в открытое окно влетали, вместе с мухами, какие-то неопределенные звуки, где-то далеко оркестр
играл «Кармен», а
за грудой бочек на соседнем дворе сердитый человек учил солдат петь и яростно кричал...
Самгин не решился отказаться да и не имел причины, — ему тоже было скучно. В карты
играли долго и скучно, сначала в преферанс, а затем в стуколку.
За все время игры следователь сказал только одну фразу...
Самгин отказался
играть в девятку, курил и, наблюдая
за малоподвижным лицом поручика, пробовал представить его в момент атаки: впереди — немцы, сзади — мужики, а он между ними один.
В длинном этом сарае их было человек десять, двое сосредоточенно
играли в шахматы у окна, один писал письмо и, улыбаясь, поглядывал в потолок, еще двое в углу просматривали иллюстрированные журналы и газеты,
за столом пил кофе толстый старик с орденами на шее и на груди, около него сидели остальные, и один из них, черноусенький, с кошечьим лицом, что-то вполголоса рассказывал, заставляя старика усмехаться.
— Конечно, событие незаурядное, — примирительно заметил Клим, Дронов возбужденно потирал руки, подпрыгивал,
играл глазами, как бы стараясь спрятать их, Самгин наблюдал
за ним, не понимая; чем испуган или доволен Иван?