Неточные совпадения
По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый
человек в темных очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с глазами совы на костлявом, бритом лице, над его
желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра.
Среди этих домов
люди, лошади, полицейские были мельче и незначительнее, чем в провинции, были тише и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил в них Клим, казалось, что все они судорожно искали, как бы поскорее вынырнуть из глубокого канала, полного водяной пылью и запахом гниющего дерева. Небольшими группами
люди останавливались на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под черных шляп и зонтиков
желтые пятна своих физиономий.
В саду стало тише, светлей,
люди исчезли, растаяли; зеленоватая полоса лунного света отражалась черною водою пруда, наполняя сад дремотной, необременяющей скукой. Быстро подошел
человек в
желтом костюме, сел рядом с Климом, тяжко вздохнув, снял соломенную шляпу, вытер лоб ладонью, посмотрел на ладонь и сердито спросил...
Лютов, в измятом костюме, усеянном рыжими иглами хвои, имел вид
человека, только что — очнувшегося после сильного кутежа. Лицо у него
пожелтело, белки полуумных глаз налиты кровью; он, ухмыляясь, говорил невесте, тихо и сипло...
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот
человек с лицом, неискусно вырезанным из
желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Темное небо уже кипело звездами, воздух был напоен сыроватым теплом, казалось, что лес тает и растекается масляным паром. Ощутимо падала роса. В густой темноте за рекою вспыхнул
желтый огонек, быстро разгорелся в костер и осветил маленькую, белую фигурку
человека. Мерный плеск воды нарушал безмолвие.
Человек в бархатной куртке, с пышным бантом на шее, с большим носом дятла и чахоточными пятнами на
желтых щеках негромко ворчал...
Человек с серьгой в ухе не ответил. Вместо него словоохотливо заговорил его сосед, стройный красавец в
желтой шелковой рубахе...
Завязалась неторопливая беседа, и вскоре Клим узнал, что
человек в
желтой рубахе — танцор и певец из хора Сниткина, любимого по Волге, а сосед танцора — охотник на медведей, лесной сторож из удельных лесов, чернобородый, коренастый, с круглыми глазами филина.
Клим, не ответив, улыбнулся; его вдруг рассмешила нелепо изогнутая фигура тощего
человека в
желтой чесунче, с
желтой шляпой в руке, с растрепанными волосами пенькового цвета; красные пятна на скулах его напоминали о щеках клоуна.
Казалось, что вся сила
людей, тяготея к
желтой, теплой полосе света, хочет втиснуться в двери собора, откуда, едва слышен, тоже плывет подавленный гул.
Приглаживая щеткой волосы, он протянул Самгину свободную руку, потом, закручивая эспаньолку, спросил о здоровье и швырнул щетку на подзеркальник, свалив на пол медную пепельницу, щетка упала к ногам толстого
человека с
желтым лицом, тот ожидающим взглядом посмотрел на Туробоева, но, ничего не дождавшись, проворчал...
Его не слушали. Рассеянные по комнате
люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо
человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески
желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Художник — он такой длинный, весь из костей,
желтый, с черненькими глазками и очень грубый — говорит: «Вот правда о том, как мир обезображен
человеком.
—
Люди могут быть укрощены только религией, — говорил Муромский, стуча одним указательным пальцем о другой, пальцы были тонкие, неровные и
желтые, точно корни петрушки. — Под укрощением я понимаю организацию
людей для борьбы с их же эгоизмом. На войне
человек перестает быть эгоистом…
Дул ветер, окутывая вокзал холодным дымом, трепал афиши на стене, раскачивал опаловые, жужжащие пузыри электрических фонарей на путях. Над нелюбимым городом колебалось мутно-желтое зарево, в сыром воздухе плавал угрюмый шум, его разрывали тревожные свистки маневрирующих паровозов. Спускаясь по скользким ступеням, Самгин поскользнулся, схватил чье-то плечо; резким движением стряхнув его руку,
человек круто обернулся и вполголоса, с удивлением сказал...
Он думал, что говорит Туробоеву, но ему ответил жидкобородый
человек с
желтым, костлявым лицом...
Вечером собралось
человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый
человек, с презрительной усмешкой на
желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
Сверкая
желтыми белками глаз, Григорий Ермолаев покрикивал на
людей...
Там на спинках скамеек сидели воробьи, точно старенькие
люди; по черноватой воде пруда плавал
желтый лист тополей, напоминая ладони с обрубленными пальцами.
Пришел длинный и длинноволосый молодой
человек с шишкой на лбу, с красным, пышным галстуком на тонкой шее; галстук, закрывая подбородок, сокращал, а пряди темных, прямых волос уродливо суживали это странно-желтое лицо, на котором широкий нос казался чужим. Глаза у него были небольшие, кругленькие, говоря, он сладостно мигал и улыбался снисходительно.
Самгин покорно разделся, прошел в столовую, там бегал Лютов в пиджаке, надетом на ночную рубаху; за столом хозяйничала Дуняша и сидел гладко причесанный, мокроголовый молодой
человек с
желтым лицом, с порывистыми движениями...
Неплохой мастер широкими мазками написал большую лысоватую голову на несоразмерно узких плечах,
желтое, носатое лицо, яркосиние глаза, толстые красные губы, — лицо
человека нездорового и, должно быть, с тяжелым характером.
На черных и
желтых венских стульях неподвижно и безмолвно сидят
люди, десятка три-четыре мужчин и женщин, лица их стерты сумраком.
Перед нею — лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в
желтом переплете; лицо Лидии — зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх
людям.
Настроенный еще более сердито, Самгин вошел в большой белый ящик, где сидели и лежали на однообразных койках — однообразные
люди, фигуры в
желтых халатах; один из них пошел навстречу Самгину и, подойдя, сказал знакомым ровным голосом, очень тихо...
Самгин шагнул еще, наступил на горящую свечу и увидал в зеркале рядом с белым стройным телом женщины
человека в сереньком костюме, в очках, с острой бородкой, с выражением испуга на вытянутом,
желтом лице — с открытым ртом.
Дверь распахнулась, из нее вывалился тучный, коротконогий
человек с большим животом и острыми глазками на
желтом, оплывшем лице. Тяжело дыша, он уколол Самгина сердитым взглядом, толкнул его животом и, мягко топая ногой, пропел, как бы угрожая...
В лицо Самгина смотрели, голубовато улыбаясь, круглые, холодненькие глазки, брезгливо шевелилась толстая нижняя губа, обнажая
желтый блеск золотых клыков, пухлые пальцы правой руки играли платиновой цепочкой на животе, указательный палец левой беззвучно тыкался в стол. Во всем поведении этого
человека, в словах его, в гибкой игре голоса было что-то обидно несерьезное. Самгин сухо спросил...
Ему показалось, что он принял твердое решение, и это несколько успокоило его. Встал, выпил еще стакан холодной, шипучей воды. Закурил другую папиросу, остановился у окна. Внизу, по маленькой площади, ограниченной стенами домов, освещенной неяркими пятнами
желтых огней, скользили, точно в жидком жире, мелкие темные
люди.
Образ Марины вытеснил неуклюжий, сырой
человек с белым лицом в
желтом цыплячьем пухе на щеках и подбородке, голубые, стеклянные глазки, толстые губы, глупый, жадный рот. Но быстро шла отрезвляющая работа ума, направленного на привычное ему дело защиты
человека от опасностей и ненужных волнений.
— Ну да, — с вашей точки,
люди или подлецы или дураки, — благодушным тоном сказал Ногайцев, но
желтые глаза его фосфорически вспыхнули и борода на скулах ощетинилась. К нему подкатился Дронов с бутылкой в руке, на горлышке бутылки вверх дном торчал и позванивал стакан.
В сумраке десятка два
людей тащили с берега на реку
желтое, только что построенное судно — «тихвинку».