Неточные совпадения
Несомненно, это был самый умный человек, он никогда ни
с кем не соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который
жил тоже несогласно со всеми, требуя, чтоб все шли одним путем.
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку
с песком,
с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы
жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал
с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь
живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
— Пятнадцать лет
жил с человеком, не имея
с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все, что я читал, думал, говорил.
Доктора повели спать в мезонин, где
жил Томилин. Варавка, держа его под мышки, толкал в спину головою, а отец шел впереди
с зажженной свечой. Но через минуту он вбежал в столовую, размахивая подсвечником, потеряв свечу, говоря почему-то вполголоса...
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла
жить с книжкой в руках,
с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице,
с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой жизнью она может
жить бесконечно долго, никому не мешая.
Это было очень хорошо, потому что
жить в одной комнате
с братом становилось беспокойно и неприятно.
Сестры Сомовы
жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего
с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
С месяц он
прожил сам
с собой, как перед зеркалом.
—
С такой рожей, как его, трудно
жить.
Жена, кругленькая, розовая и беременная, была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе
с сестрой своей, пела украинские песни. Сестра, молчаливая,
с длинным носом,
жила прикрыв глаза, как будто боясь увидеть нечто пугающее, она молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим слышал густой голос ее...
Когда он лег в постель, им тотчас овладело то непобедимое, чем он
жил. Вспомнилась его недавняя беседа
с Макаровым; когда Клим сообщил ему о романе Дронова
с белошвейкой, Макаров пробормотал...
— Забыл я: Иван писал мне, что он
с тобой разошелся.
С кем же ты
живешь, Вера, а?
С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
— Ах, это Ваня, который
живет у вас в мезонине! Ты думаешь — я
с ним путалась,
с эдаким: ни кожи, ни рожи? Плохо ты выдумал.
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим
прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова
с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
С неотразимой навязчивостью вертелась в голове мысль, что Макаров
живет с Лидией так, как сам он
жил с Маргаритой, и, посматривая на них исподлобья, он мысленно кричал...
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы
с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой
живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
Беседы
с нею всегда утверждали Клима в самом себе, утверждали не столько словами, как ее непоколебимо уверенным тоном. Послушав ее, он находил, что все, в сущности, очень просто и можно
жить легко, уютно. Мать
живет только собою и — не плохо
живет. Она ничего не выдумывает.
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, — подумал Клим
с раздражением на себя. — Может быть, в советах матери скрыто желание не допускать меня
жить в одном городе
с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
— Да, — угрюмо ответил Клим, соображая: почему же мать не сказала, что он будет
жить в одной квартире
с братом?
— И пьет. Вообще тут многие
живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все
с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
— Тяжело вам
жить с такими мыслями…
«Ясно, что он возится
с рабочими. И, если его арестуют, это может коснуться и меня: братья,
живем под одной крышей…»
Внезапно, но твердо он решил перевестись в один из провинциальных университетов, где
живут, наверное, тише и проще. Нужно было развязаться
с Нехаевой.
С нею он чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного отъезда было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
— Я признаю вполне законным стремление каждого холостого человека поять в супругу себе ту или иную идейку и
жить, до конца дней, в добром
с нею согласии, но — лично я предпочитаю остаться холостым.
— Подруги упрекают меня, дескать — польстилась девушка на деньги, — говорила Телепнева, добывая щипчиками конфекты из коробки. — Особенно язвит Лидия, по ее законам необходимо
жить с милым и чтобы — в шалаше. Но — я бытовая и водевильная, для меня необходим приличный домик и свои лошади. Мне заявлено: «У вас, Телепнева, совершенно отсутствует понимание драматизма». Это сказал не кто-нибудь, а — сам, он, который сочиняет драмы. А
с милым без драмы — не
прожить, как это доказано в стихах и прозе…
— Да, — какие там люди
живут? — пробормотал Иноков, сидя на валике дивана
с толстой сигарой Варавки в зубах.
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша
с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу
жить, Клим, но я не знаю — как?
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не
жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга
с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
— Смешно спросил? Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно мне: как она
жить будет?
С такой красотой — трудно. И, потом, я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
— Знакома я
с ним шесть лет,
живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
Харон седой и
с бородищей, а тебе и до бородки еще долго
жить.
Доктор смотрел на все вокруг унылым взглядом человека, который знакомится
с местом, где он должен
жить против воли своей.
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто
живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все
живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат, есть что-то…
— Ой, Надсон! — пренебрежительно,
с гримасой, воскликнула Алина. — Мне кажется, что спорить любят только люди неудачные, несчастливые. Счастливые —
живут молча.
—
Живем во исполнение грехов, — пробормотал он. — А вот мужик… да-с!
— Петербург удивительно освежает. Я ведь
жила в нем
с девяти до семнадцати лет, и так много хорошего вспомнилось.
— Давно. Должен сознаться, что я… редко пишу ему. Он отвечает мне поучениями, как надо
жить, думать, веровать. Рекомендует книги… вроде бездарного сочинения Пругавина о «Запросах народа и обязанностях интеллигенции». Его письма кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной
с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб я унаследовал те привычки думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
Пониже дачи Варавки
жил доктор Любомудров; в праздники, тотчас же после обеда, он усаживался к столу
с учителем, опекуном Алины и толстой женой своей. Все трое мужчин вели себя тихо, а докторша возглашала резким голосом...
Листья, сорванные ветром, мелькали в воздухе, как летучие мыши, сыпался мелкий дождь,
с крыш падали тяжелые капли, барабаня по шелку зонтика, сердито ворчала вода в проржавевших водосточных трубах. Мокрые, хмуренькие домики смотрели на Клима заплаканными окнами. Он подумал, что в таких домах удобно
жить фальшивомонетчикам, приемщикам краденого и несчастным людям. Среди этих домов забыто торчали маленькие церковки.
Она рассказала, что в юности дядя Хрисанф был политически скомпрометирован, это поссорило его
с отцом, богатым помещиком, затем он был корректором, суфлером, а после смерти отца затеял антрепризу в провинции. Разорился и даже сидел в тюрьме за долги. Потом режиссировал в частных театрах, женился на богатой вдове, она умерла, оставив все имущество Варваре, ее дочери. Теперь дядя Хрисанф
живет с падчерицей, преподавая в частной театральной школе декламацию.
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице,
с ним и
живет.
Но и за эту статью все-таки его устранили из университета,
с той поры, имея чин «пострадавшего за свободу», он
жил уже не пытаясь изменять течение истории, был самодоволен, болтлив и, предпочитая всем напиткам красное вино, пил, как все на Руси, не соблюдая чувства меры.
— Все мы
живем по закону состязания друг
с другом, в этом и обнаруживается главная глупость наша.
Она должна знать, в какой среде
живет Диомидов, должна понять, что знакомство
с ним не безопасно для нее.
В этих мыслях, неожиданных и обидных, он
прожил до вечера, а вечером явился Макаров, расстегнутый, растрепанный,
с опухшим лицом и красными глазами. Климу показалось, что даже красивые, крепкие уши Макарова стали мягкими и обвисли, точно у пуделя. Дышал он кабаком, но был трезв.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос
с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались
с Никитой: плохо, говорит,
живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
— Знаете, за что он под суд попал? У него, в стихах, богоматерь, беседуя
с дьяволом, упрекает его: «Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я была Евой, — зачем? Ведь,
с тобой
живя, я бы землю ангелами заселила!» Каково?
В переулке, пустынном и узком, Клим подумал, что
с Лидией и взглядами Прейса можно бы
жить очень спокойно и просто.
— Странные характеры наблюдаю я у современной молодежи, — продолжала она, посыпая клубнику сахаром. — Мы
жили проще, веселее. Те из нас, кто шел в революцию, шли со стихами, а не
с цифрами…