Неточные совпадения
Первые годы
жизни Клима совпали с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру тех немногих людей, которые мужественно и беззащитно поставили себя «между молотом и наковальней», между правительством бездарного потомка талантливой немецкой принцессы и безграмотным
народом, отупевшим в рабстве крепостного права.
Он употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и паки; этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить людей. Он восторженно рассказывал о красоте лесов и полей, о патриархальности деревенской
жизни, о выносливости баб и уме мужиков, о душе
народа, простой и мудрой, и о том, как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев, и он не без гордости заявлял...
— Да, да, Степа, литература откололась от
жизни, изменяет
народу; теперь пишут красивенькие пустячки для забавы сытых; чутье на правду потеряно…
— Отечество.
Народ. Культура, слава, — слышал Клим. — Завоевания науки. Армия работников, создающих в борьбе с природой все более легкие условия
жизни. Торжество гуманизма.
— Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю
жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него «Идиот».
Народа он не знал, о нем не думал.
— Я верю, что он искренно любит Москву,
народ и людей, о которых говорит. Впрочем, людей, которых он не любит, — нет на земле. Такого человека я еще не встречала. Он — несносен, он обладает исключительным уменьем говорить пошлости с восторгом, но все-таки… Можно завидовать человеку, который так… празднует
жизнь.
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из
народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить
жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
Клим впервые видел так близко и в такой массе
народ, о котором он с детства столь много слышал споров и читал десятки печальных повестей о его трудной
жизни.
— Гуманизм во всех его формах всегда был и есть не что иное, как выражение интеллектуалистами сознания бессилия своего пред лицом
народа. Точно так же, как унизительное проклятие пола мы пытаемся прикрыть сладкими стишками, мы хотим прикрыть трагизм нашего одиночества евангелиями от Фурье, Кропоткина, Маркса и других апостолов бессилия и ужаса пред
жизнью.
— А — Любаша-то — как? Вот — допрыгалась! Ах ты, господи, господи! Милые вы мои, на что вы обрекаете за
народ молодую вашу
жизнь…
«Идиоты! Чего вы хотите? Чтоб
народ всосал вас в себя, как болото всасывает телят? Чтоб рабочие спасли вас от этой пустой, словесной
жизни?»
— Конечно, если это войдет в привычку — стрелять, ну, это — плохо, — говорил он, выкатив глаза. — Тут, я думаю, все-таки сокрыта опасность, хотя вся
жизнь основана на опасностях. Однако ежели молодые люди пылкого характера выламывают зубья из гребня — чем же мы причешемся? А нам, Варвара Кирилловна, причесаться надо, мы —
народ растрепанный, лохматый. Ах, господи! Уж я-то знаю, до чего растрепан человек…
— К
народу нужно идти не от Маркса, а от Фихте. Материализм — вне народной стихии. Материализм — усталость души. Творческий дух
жизни воплощен в идеализме.
К его вескому слову прислушиваются политики всех партий, просветители, озабоченные культурным развитием низших слоев
народа, литераторы, запутавшиеся в противоречиях критиков, критики, поверхностно знакомые с философией и плохо знакомые с действительной
жизнью.
А Толстой — человек мира, его читают все
народы, —
жизнь бесчеловечна, позорна, лжива, говорит он.
— Да ведь сказать — трудно! Однако — как не скажешь?
Народу у нас оказывается лишнего много, а землишки — мало. На сытую
жизнь не хватает земли-то. В Сибирь крестьяне самовольно не идут, а силком переселять у начальства… смелости нет, что ли? Вы простите! Говорю, как думаю.
— Вот и мы здесь тоже думаем — врут! Любят это у нас — преувеличить правду. К примеру — гвоздари: жалуются на скудость
жизни, а между тем — зарабатывают больше плотников. А плотники — на них ссылаются, дескать — кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят… Трудно, знаете, с рабочим
народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…
— «Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать
жизнь всем
народом согласно и своею собственной рукой».
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками
жизнь демократии. Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы в
жизни, но не чувствуется ею в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что
народ не понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю Леонида Андреева.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой
народ, что на
жизнь мою готовы покуситься.
И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского
народа, весь тот
народ,
жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
Было самое спешное рабочее время, когда во всем
народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях
жизни и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так просты.
Проживя бо̀льшую часть
жизни в деревне и в близких сношениях с
народом, Левин всегда в рабочую пору чувствовал, что это общее народное возбуждение сообщается и ему.
Точно так же, как он любил и хвалил деревенскую
жизнь в противоположность той, которой он не любил, точно так же и
народ любил он в противоположность тому классу людей, которого он не любил, и точно так же он знал
народ, как что-то противоположное вообще людям.