Неточные совпадения
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его
были сложены старые доски и бревна, а
на них, в уровень с крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему
было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее
тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
Придя в себя, Клим изумлялся: как все это просто. Он лежал
на постели, и его покачивало; казалось, что
тело его сделалось более легким и сильным, хотя
было насыщено приятной усталостью. Ему показалось, что в горячем шепоте Риты, в трех последних поцелуях ее
были и похвала и благодарность.
Она даже вздрогнула, руки ее безжизненно сползли с плеч. Подняв к огню лампы маленькую и похожую
на цветок с длинным стеблем рюмку, она полюбовалась ядовито зеленым цветом ликера,
выпила его и закашлялась, содрогаясь всем
телом, приложив платок ко рту.
Он
был выше Марины
на полголовы, и
было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль
тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Клим приподнял голову ее, положил себе
на грудь и крепко прижал рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза,
было неловко, стесняло сознание вины пред этим странно горячим
телом. Она лежала
на боку, маленькие, жидкие груди ее некрасиво свешивались обе в одну сторону.
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло
было натянуто
на постели так гладко, что казалось:
тела под ним нет, а только одна голова лежит
на подушке и под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое
тело свое в кожаное кресло, он
пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался
на городскую управу,
на земство,
на губернатора. Он говорил...
И живая женщина за столом у самовара тоже
была на всю жизнь сыта: ее большое, разъевшееся
тело помещалось
на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться
на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное
тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь
на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя
было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Ездили
на рослых лошадях необыкновенно большие всадники в шлемах и латах; однообразно круглые лица их казались каменными;
тела, от головы до ног, напоминали о самоварах, а ноги
были лишние для всадников.
Проехала еще одна старенькая, расхлябанная телега, нагруженная измятыми людями, эти не
были покрыты, одежда
на них изорвана в клочья, обнаженные части
тел в пыли и грязи.
В его
теле было что-то холодное, рыбье, глубокая ссадина
на шее заставляла вспоминать о жабрах.
Кроме ее нагого
тела в зеркале отражалась стена, оклеенная темными обоями, и
было очень неприятно видеть Лидию удвоенной: одна, живая, покачивается
на полу, другая скользит по неподвижной пустоте зеркала.
Они, трое, стояли вплоть друг к другу, а
на них, с высоты тяжелого
тела своего, смотрел широкоплечий Витте, в плечи его небрежно и наскоро
была воткнута маленькая голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
Была она стройная, крепкая, но темно-серый костюм сидел
на теле ее небрежно; каштановые волосы ее росли как-то прядями, но
были не волнисты и некрасиво сжимали ее круглое, русское лицо.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он
пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем
телом, а железными руками играл
на тугой веревке, точно
на гуслях, а
пел — не стесняясь выбором слов...
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его
телом студентов, а
на свободном месте взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что
было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его в сани извозчика.
Самгин пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната
была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль
тела, склонив голову к плечу и напоминая фигуру повешенного.
На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье
на крепком
теле циркового борца. — Разумеется, людям придется вести борьбу
на два фронта, — внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да,
на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как
было на юге, и против анархии отчаявшихся.
На станции ее знали, дородная баба, называя ее по имени и отчеству, сочувственно охая, увела ее куда-то, и через десяток минут Никонова воротилась в пестрой юбке, в красной кофте, одетой, должно
быть,
на голое
тело; голова ее
была повязана желтым платком с цветами.
«Вождь», — соображал Самгин, усмехаясь, и жадно
пил теплый чай, разбавленный вином. Прыгал коричневый попик.
Тело дробилось
на единицы, они принимали знакомые образы проповедника с тремя пальцами, Диомидова, грузчика, деревенского печника и других, озорниковатых, непокорных судьбе. Прошел в памяти Дьякон с толстой книгой в руках и сказал, точно актер, играющий Несчастливцева...
В костюме сестры милосердия она показалась Самгину жалостно постаревшей. Серая, худая, она все встряхивала головой, забывая, должно
быть, что буйная шапка ее волос связана чепчиком, отчего голова,
на длинном
теле ее, казалась уродливо большой. Торопливо рассказав, что она едет с двумя родственниками мужа в имение его матери вывозить оттуда какие-то ценные вещи, она воскликнула...
Здесь — все другое, все фантастически изменилось, даже тесные улицы стали неузнаваемы, и непонятно
было, как могут они вмещать это мощное
тело бесконечной, густейшей толпы? Несмотря
на холод октябрьского дня,
на злые прыжки ветра с крыш домов, которые как будто сделались ниже, меньше, — кое-где форточки, даже окна
были открыты, из них вырывались, трепетали над толпой красные куски материи.
А через несколько минут он уже машинально соображал: «Бывшие люди», прославленные модным писателем и модным театром, несут
на кладбище
тело потомка старинной дворянской фамилии, убитого солдатами бессильного, бездарного царя». В этом
было нечто и злорадное, и возмущавшее.
За углом,
на тумбе, сидел, вздрагивая всем
телом, качаясь и тихонько всхлипывая, маленький, толстый старичок с рыжеватой бородкой, в пальто, измазанном грязью; старичка с боков поддерживали двое: постовой полицейский и человек в котелке, сдвинутом
на затылок; лицо этого человека
было надуто, глаза изумленно вытаращены, он прилаживал мокрую, измятую фуражку
на голову старика и шипел, взвизгивал...
Было очень трудно представить, что ее нет в городе. В час предвечерний он сидел за столом, собираясь писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером
на листе бумаги мощные контуры женского
тела, подумал...
В правой руке ее гребенка, рука перекинута через ручку кресла и тихонько вздрагивает; казалось, что и все ее
тело тихонько дрожит, только глаза неподвижно остановились
на лице Лютова, клочковатые волосы его
были чем-то смазаны, гладко причесаны, и лицо стало благообразнее.
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел
на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное
тело женщины, гордой своей красотой. Трудно
было представить, что она умерла.
Тося окутана зеленым бухарским халатом,
на ее ногах — черные чулки. Самгин определил, что под халатом, должно
быть, только рубашка и поэтому формы ее
тела обрисованы так резко.
— Ах, если б можно
было написать про вас, мужчин, все, что я знаю, — говорила она, щелкая вальцами, и в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое
тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату,
напевая французские песенки, переставляя с места
на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее
была тоже сорочья, да и сама она вся пестро блестела.