Неточные совпадения
Клим
был уверен, что, если бы дети
упали, расшиблись, — мать начала бы радостно смеяться.
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я не
спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь,
было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое
будет…
— Вот, не
спишь, хотя уже двенадцатый час, а утром тебя не добудишься. Теперь тебе придется вставать раньше, Степан Андреевич не
будет жить у нас.
Клим заглянул в дверь: пред квадратной
пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей,
было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
Ново и неприятно
было и то, что мать начала душиться слишком обильно и такими крепкими духами, что, когда Клим, уходя
спать, целовал ей руку, духи эти щипали ноздри его, почти вызывая слезы, точно злой запах хрена.
Она стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом, с полуголых ветвей медленно
падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и
было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей руки. Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое красной тесьмой, в ней
было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит —
спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже
было поздно, все
спали.
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и
упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно
быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Было необыкновенно скучно и напряженно тихо в доме, но Климу казалось, что сейчас что-то
упадет со страшным грохотом.
Мать и Варавка возвратились поздно, когда он уже
спал. Его разбудил смех и шум, поднятый ими в столовой, смеялись они, точно пьяные. Варавка все пробовал
петь, а мать кричала...
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно
быть, крепко
спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он
был днем. Во всем этом
было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
На катке, боясь
упасть, она каталась одна в стороне и тихо или же с наиболее опытными конькобежцами, в ловкости и силе которых
была уверена.
— Ночью дежурить
будем я и Таня. Ты иди,
спи, Клим.
Он плохо
спал, встал рано, чувствуя себя полубольным, пошел в столовую
пить кофе и увидал там Варавку, который, готовясь к битве дня, грыз поджаренный хлеб, запивая его портвейном.
Она казалась наиболее удобной, потому что не имела обаяния женщины, и можно
было изучать, раскрыть, уличить ее в чем-то, не опасаясь
попасть в глупое положение Грелу, героя нашумевшего романа Бурже «Ученик».
В день, когда Клим Самгин пошел к ней, на угрюмый город
падал удручающе густой снег;
падал быстро, прямо, хлопья его
были необыкновенно крупны и шуршали, точно клочки мокрой бумаги.
На улице снег все еще
падал и
падал так густо, что трудно
было дышать.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно
быть, уже
спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось
есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
— Ты знаешь, — в посте я принуждена
была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и
попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
Сморкаясь и кашляя, Дронов плевал в пруд, Клим заметил, что плевки аккуратно
падают в одну точку или слишком близко к ней, точкой этой
была его, Клима, белая фуражка, отраженная на воде.
— Он бы, конечно, зачах с голода — повариха спасла. Она его святым считает. Одела в мужево платье,
поит, кормит. И даже
спит с ним. Что ж?
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно
спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не
было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
Темное небо уже кипело звездами, воздух
был напоен сыроватым теплом, казалось, что лес тает и растекается масляным паром. Ощутимо
падала роса. В густой темноте за рекою вспыхнул желтый огонек, быстро разгорелся в костер и осветил маленькую, белую фигурку человека. Мерный плеск воды нарушал безмолвие.
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи, с треском закрыл дверь и лег
спать, озлобленно думая, что Лютов, может
быть, не пошел к невесте, а приятно проводит время в лесу с этой не умеющей улыбаться женщиной.
— Володька, оказывается,
пил всю ночь с хромым и теперь
спит, как мертвый.
Среди комнаты стоял Владимир Лютов в длинной, по щиколотки, ночной рубахе, стоял, держа гитару за конец грифа, и, опираясь на нее, как на дождевой зонт, покачивался. Присматриваясь к вошедшим, он тяжело дышал, под расстегнутой рубахой выступали и
опадали ребра,
было странно видеть, что он так костляв.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя
было понять, почему он не
падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
— Знаете, за что он под суд
попал? У него, в стихах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: «Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я
была Евой, — зачем? Ведь, с тобой живя, я бы землю ангелами заселила!» Каково?
Клим остался, начали
пить красное вино, а потом Лютов и дьякон незаметно исчезли, Макаров начал учиться играть на гитаре, а Клим, охмелев, ушел наверх и лег
спать. Утром Макаров, вооруженный медной трубой, разбудил его.
— Вы, Самгин, хорошо знаете Лютова? Интересный тип. И — дьякон тоже. Но — как они зверски
пьют. Я до пяти часов вечера
спал, а затем они меня поставили на ноги и давай накачивать! Сбежал я и вот все мотаюсь по Москве. Два раза сюда заходил…
—
Спит, должно
быть, — тихо сказала Лидия, отходя от двери.
Жил черный человек таинственной ночной жизнью; до полудня —
спал, до вечера шлепал по столу картами и воркующим голосом, негромко
пел всегда один и тот же романс...
Она вырвалась; Клим, покачнувшись, сел к роялю, согнулся над клавиатурой, в нем ходили волны сотрясающей дрожи, он ждал, что
упадет в обморок. Лидия
была где-то далеко сзади его, он слышал ее возмущенный голос, стук руки по столу.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья
падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему
быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите
выпить? Ну, а я —
выпью.
Дома он тотчас нашел среди стихотворений подписанное — Иноков. Буквы подписи и неровных строчек
были круто опрокинуты влево и лишены определенного рисунка, каждая буква
падала отдельно от другой, все согласные написаны маленькими, а гласные — крупно. Уж в этом чувствовалась искусственность.
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице
было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши,
падали, кружились, бросались под ноги. В этом
было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
— Вот как? — спросила женщина, остановясь у окна флигеля и заглядывая в комнату, едва освещенную маленькой ночной лампой. — Возможно, что
есть и такие, — спокойно согласилась она. — Ну, пора
спать.
Не поняв состояния его ума, я
было начал говорить с ним серьезно, но он
упал, — представьте! — на колени предо мной и продолжал увещания со стоном и воплями, со слезами — да!
Почти весь день лениво
падал снег, и теперь тумбы, фонари, крыши
были покрыты пуховыми чепцами. В воздухе стоял тот вкусный запах, похожий на запах первых огурцов, каким снег пахнет только в марте. Медленно шагая по мягкому, Самгин соображал...
— Из Брянска
попал в Тулу. Там
есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А я — тем, о котором
было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
— Так это
было тяжко, так несчастно… Ну, — хорошо, говорю, хорошо, уходите! А утром — сама ушла. Он
спал еще, оставила ему записку. Как в благонравном английском романе. Очень глупо и трогательно.
Вообще все шло необычно просто и легко, и почти не чувствовалось, забывалось как-то, что отец умирает. Умер Иван Самгин через день, около шести часов утра, когда все в доме
спали, не
спала, должно
быть, только Айно; это она, постучав в дверь комнаты Клима, сказала очень громко и странно низким голосом...
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем
было хорошо, что уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле,
спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще
спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя
было обидно идти по пустым улицам за человеком, который, сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
Выпив чаю, он стал дожидаться, когда его позовут на допрос; настроение его не
падало, но на допрос не позвали, а принесли обед из ресторана, остывший, однако вкусный.
А теперь он, видимо, потерял эту уверенность, неприятно торопится, беспорядочно хватает с тарелок все, что
попало под руку,
ест неряшливо.
Находя, что все это скучно, Самгин прошел в буфет; там, за длинным столом, нагруженным массой бутербродов и бутылок, действовали две дамы — пышная, густобровая испанка и толстощекая дама в сарафане, в кокошнике и в пенсне, переносье у нее
было широкое, неудобно для пенсне; оно
падало, и дама, сердито ловя его, внушала лысому лакею...
— Какой вы смешной, пьяненький! Такой трогательный. Ничего, что я вас привезла к себе? Мне неудобно
было ехать к вам с вами в четыре часа утра. Вы
спали почти двенадцать часов. Вы не вставайте! Я сейчас принесу вам кофе…
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный
был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим,
выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и,
упав на пол, раскололась на мелкие куски.
Разрасталось студенческое движение, и нужно
было держаться очень осторожно, чтоб не
попасть в какую-нибудь глупую историю.