Неточные совпадения
— Уничтожай его! —
кричал Борис, и начинался любимейший момент игры: Варавку щекотали, он выл, взвизгивал, хохотал, его маленькие, острые глазки испуганно выкатывались, отрывая от себя детей одного за
другим, он бросал их на диван, а они, снова наскакивая на него, тыкали пальцами ему в ребра, под колени. Клим никогда не участвовал в этой грубой и опасной игре, он стоял в стороне, смеялся и слышал густые крики Глафиры...
А мужик, размешивая шестом воду,
кричал другое...
— Почему они так
кричат? Кажется, что вот сейчас начнут бить
друг друга, а потом садятся к столу, пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша все время гладила меня по спине, точно я — кошка.
Из флигеля выходили, один за
другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя
крикнул...
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а
другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит,
крикнул...
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее
других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь
друг перед
другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые
кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», —
кричат они.
Но на
другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей город, но когда он пошел переодеваться,
крикнула ему в окно...
Кричали ура четверым монголам, одетым в парчу, идольски неподвижным; сидя в ландо, они косенькими глазками смотрели
друг на
друга; один из них, с вывороченными ноздрями, с незакрытым ртом, белозубый, улыбался мертвой улыбкой, желтое лицо его казалось медным.
Регент был по плечо Инокову, но значительно шире и плотнее, Клим ждал, что он схватит Инокова и швырнет за перила, но регент, качаясь на ногах, одной рукой придерживал панаму, а
другой толкая Инокова в грудь,
кричал звонким голосом...
Одни
кричат: «Слово жило раньше бога», а
другие: «Врете! слово было в боге, оно есть — свет, и мир создан словосветом».
Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают люди с мешками в руках,
кричат друг на
друга, столбом стоит среди улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница, сорвав шапку с головы,
закричал...
Ему известно, что десятки тысяч рабочих ходили
кричать ура пред памятником его деда и что в России основана социалистическая, рабочая партия и цель этой партии — не только уничтожение самодержавия, — чего хотят и все
другие, — а уничтожение классового строя.
— Ура! — нестройно
крикнули несколько голосов,
другие тоже недружно
закричали: — Да здравствует социал-демократическая партия — ура-а! Товарищи — ура!
Они быстро поскакали, гуськом, один за
другим; потом щелкнуло два выстрела, еще три и один, а после этого, точно чайка на Каспийском море, тонко и тоскливо
крикнул человек.
Где-то, в тепле уютных квартир, — министры, военные, чиновные люди; в
других квартирах истерически
кричат, разногласят, наскакивают
друг на
друга, как воробьи, писатели, общественные деятели, гуманисты, которым этот день беспощадно показал их бессилие.
Новости следовали одна за
другой с небольшими перерывами, и казалось, что с каждым днем тюрьма становится все более шумной; заключенные перекликались между собой ликующими голосами, на прогулках Корнев
кричал свои новости в окна, и надзиратели не мешали ему, только один раз начальник тюрьмы лишил Корнева прогулок на три дня. Этот беспокойный человек, наконец, встряхнул Самгина, простучав...
Было хорошо видно, что люди с иконами и флагами строятся в колонну, и в быстроте, с которой толпа очищала им путь, Самгин почувствовал страх толпы. Он рассмотрел около Славороссова аккуратненькую фигурку историка Козлова с зонтиком в одной руке, с фуражкой в
другой; показывая толпе эти вещи, он, должно быть, что-то говорил,
кричал. Маленький на фоне массивных дверей собора, он был точно подросток, загримированный старичком.
За ним, по
другой стороне, так же быстро, направился и Самгин, вздрагивая и отскакивая каждый раз, когда над головой его открывалось окно; из одного женский голос
крикнул...
Самгин ожег себе рот и взглянул на Алину неодобрительно, но она уже смешивала
другие водки. Лютов все исхищрялся в остроумии, мешая Климу и есть и слушать. Но и трудно было понять, о чем
кричат люди, пьяненькие от вина и радости; из хаотической схватки голосов, смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.
«
Кричать на нее бесполезно. И глупо.
Крикнуть надобно на кого-то
другого. Может быть, даже на себя».
Некоторые солдаты держали в руках по два ружья, — у одного красноватые штыки торчали как будто из головы, а
другой, очень крупный, прыгал перед огнем, размахивая руками, и
кричал.
Ему хотелось
крикнуть, топнуть, вообще — испугать эту маленькую женщину, чтоб она заплакала
другими слезами.
Пара серых лошадей бежала уже далеко, а за ними, по снегу, катился кучер; одна из рыжих, неестественно вытянув шею, шла на трех ногах и хрипела, а вместо четвертой в снег упиралась толстая струя крови;
другая лошадь скакала вслед серым, — ездок обнимал ее за шею и
кричал; когда она задела боком за столб для афиш, ездок свалился с нее, а она, прижимаясь к столбу, скрипуче заржала.
Второй полицейский, лысый, без шапки, сидел на снегу; на ногах у него лежала боковина саней, он размахивал рукой без перчатки и кисти, — из руки брызгала кровь, —
другой рукой закрывал лицо и
кричал нечеловеческим голосом, похожим на блеяние овцы.
Паровоз снова и уже отчаянно засвистел и точно наткнулся на что-то, — завизжали тормоза, загремели тарелки буферов, люди, стоявшие на ногах, покачнулись, хватая
друг друга, женщина, подскочив на диване, уперлась руками в колени Самгина,
крикнув...
За утренним чаем небрежно просматривал две местные газеты, — одна из них каждый день истерически
кричала о засилии инородцев, безумии левых партий и приглашала Россию «вернуться к национальной правде»,
другая, ссылаясь на статьи первой, уговаривала «беречь Думу — храм свободного, разумного слова» и доказывала, что «левые» в Думе говорят неразумно.
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо
кричала, — но все, о чем
кричала она, произошло в прошлом, при
другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
— Что вы
кричите? Я не боюсь.
Другого? Ну — хорошо…
— Отречемся благ земных и очистимся, —
кричал он. — Любовью
друг ко
другу воспламеним сердца!
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и на седую голову. Люди вставали с пола, поднимая
друг друга за руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал,
кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился на пол, — в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от пола.
Но смеялась только высокая, тощая дама, обвешанная с плеч до колен разнообразными пакетами, с чемоданом в одной руке, несессером в
другой; смеялась она визгливо, напряженно, из любезности; ей было очень неудобно идти, ее толкали больше, чем
других, и, прерывая смех свой, она тревожно
кричала шутникам...
Дронов
кричал, топал ногой, как лошадь, размахивал гранками. Самгину уже трудно было понять связи его слов, смысл крика. Клим Иванович стоял по
другую сторону стола и молчал, ожидая худшего. Но Дронов вдруг выкрикнул...
— Желают, чтоб социалисты сожрали
друг друга, — сердито
крикнул Хотяинцев.
Закричали ура, зазвенели бокалы, и люди, как будто действительно пережив тяжелую минуту, оживленно поздравляли
друг друга с новым годом,
кричали...
Постепенно сквозь шум пробивался и преодолевал его плачущий, визгливый голос, он притекал с конца стола, от человека, который, накачиваясь, стоял рядом с хозяйкой, — тощий человек во фраке, с лысой головой в форме яйца, носатый, с острой серой бородкой, — и, потрясая рукой над ее крашеными волосами, размахивая салфеткой в
другой руке, он
кричал...
Пред ним, одна за
другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни»,
кричит ура.
Из переулка, точно дым из трубы, быстро, одна за
другою, выкатывались группы людей с иконами в руках, с портретом царя, царицы, наследника, затем выехал, расталкивая людей лошадью, пугая взмахами плети, чернобородый офицер конной полиции,
закричал...
За большим столом военные и штатские люди, мужчины и женщины, стоя, с бокалами в руках, запели «Боже, царя храни» отчаянно громко и оглушая
друг друга, должно быть, не слыша, что поют неверно, фальшиво. Неистовое пение оборвалось на словах «сильной державы» — кто-то пронзительно
закричал...
— Смир-рно! — взревел высокий военный, одной рукой отдавая честь,
другой придерживая саблю, но тотчас же испуганно
крикнул...
Самгин старался не смотреть на него, но смотрел и ждал, что старичок скажет что-то необыкновенное, но он прерывисто, тихо и певуче бормотал еврейские слова, а красные веки его мелко дрожали. Были и еще старики, старухи с такими же обнаженными глазами. Маленькая женщина, натягивая черную сетку на растрепанные рыжие волосы одной рукой,
другой размахивала пред лицом Самгина,
кричала...
Самгина ошеломил этот неожиданный и разноголосый, но единодушный взрыв злости, и, кроме того, ‹он› понимал, что, не успев начать сражения, он уже проиграл его. Он стоял, глядя, как люди все более возбуждают
друг друга, пальцы его играли карандашом, скрывая дрожь. Уже начинали
кричать друг на
друга, а курносый человек с глазами хорька так оглушительно шлепнул ладонью по столу, что в буфете зазвенело стекло бокалов.
Солдаты, один за
другим,
кричали «ура» и, подбегая, вытаращив глаза, тыкали в куль штыками — смотреть на это было неприятно и смешно.
— У него лицо мошенника, у вашего
друга! —
кричала она и требовала, чтоб он привлек Дронова к суду. Она обнаружила такую ярость, что Самгин испугался.
Самгин наблюдал. Министр оказался легким, как пустой, он сам, быстро схватив протянутую ему руку студента, соскочил на землю, так же быстро вбежал по ступенькам, скрылся за колонной, с генералом возились долго, он — круглый, как бочка, — громко кряхтел, сидя на краю автомобиля, осторожно спускал ногу с красным лампасом, вздергивал ее, спускал
другую, и наконец рабочий
крикнул ему...