Неточные совпадения
Клим довольно рано начал замечать,
что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений,
до той поры, пока Мария Романовна не сказала другое слово...
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь,
что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем,
что Лидия относится к нему лучше,
чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал
до злых слез.
Это нельзя было понять, тем более нельзя,
что в первый же день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько дней они жестоко,
до слез и крови, подрались.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима
до немоты, он знал,
что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
Но ему было скучно
до отупения. Мать так мало обращала внимания на него,
что Клим перед завтраком, обедом, чаем тоже стал прятаться, как прятались она и Варавка. Он испытывал маленькое удовольствие, слыша,
что горничная, бегая по двору, по саду, зовет его.
— Одной из таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, — помнишь, я тебе и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла и вражды на земле. Это, брат, самая удачная попытка человека совершенно оправдать себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина
до безумия. Допустимо,
что именно ненависть, возвышенная
до безумия, и создает всеобъемлющую истину…
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел,
что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима
до того,
что он забыл осторожность.
— Вот уж почти два года ни о
чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу,
до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное
до слез,
до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и
что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Дронов где-то вычитал,
что тут действует «дух породы»,
что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело
до них? Я не желаю чувствовать себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот в
чем дело!
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней
до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу,
что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
— Исключили, — пробормотал он. На голове, на лице его таял снег, и казалось,
что вся кожа лица, со лба
до подбородка, сочится слезами.
Клим понял,
что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти
до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически,
что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Клим подметил,
что Макаров, закурив папиросу, не гасит спичку, а заботливо дает ей догореть в пепельнице
до конца или дожидается, когда она догорит в его пальцах, осторожно держа ее за обгоревший конец.
Волнуемый томлением о женщине, Клим чувствовал,
что он тупеет, линяет, становится одержимым, как Макаров, и
до ненависти завидовал Дронову, который хотя и получил волчий билет, но на чем-то успокоился и, поступив служить в контору Варавки, продолжал упрямо готовиться к экзамену зрелости у Томилина.
— Это очень хорошо тебе,
что ты не горяч. Наша сестра горячих любит распалить да и сжечь
до золы. Многие через нас погибают.
Лидия вернулась с прогулки незаметно, а когда сели ужинать, оказалось,
что она уже спит. И на другой день с утра
до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и так, как будто она хотела поспорить.
Нужно дойти
до каких-то твердых границ и поставить себя в них, разоблачив и отбросив по пути все выдумки, мешающие жить легко и просто, — вот
что нужно.
Нередко казалось,
что он
до того засыпан чужими словами,
что уже не видит себя. Каждый человек, как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
Додуматься
до этого было приятно; просмотрев еще раз ход своих мыслей, Клим поднял голову и даже усмехнулся,
что он — крепкий человек и умеет преодолевать неприятности быстро.
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь к женщине, раздутая
до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно,
что любовь — инстинкт, так же как голод, но — кто же убивает себя от голода или жажды или потому,
что у него нет брюк?
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он был за четыре года
до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал,
что переехал сюда пять дней тому назад, потому
что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
Климу показалось,
что тоска, о которой пели, давно уже знакома ему, но лишь сейчас он почувствовал себя полным ею
до удушья, почти
до слез.
Клим начал смотреть на Нехаеву как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала в сторону от действительности и жила в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими. В этой девушке было что-то напряженное
до отчаяния, минутами казалось,
что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала в нем эмоции мужчины.
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова не доходят
до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ,
чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь,
что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Мне кажется,
что у меня было два отца:
до семи лет — один, — у него доброе, бритое лицо с большими усами и веселые, светлые глаза.
Лежа в постели, Клим озабоченно вспоминал голодные, жадные ласки Нехаевой, и ему показалось,
что в них было что-то болезненное, доходящее
до границ отчаяния. Она так прижималась к нему, точно хотела исчезнуть в нем. Но было в ней и нечто детски нежное, минутами она будила и в нем нежность.
Глотая рюмку за рюмкой водку, холодную
до того,
что от нее ныли зубы, закусывая толстыми ломтями лука, положенного на тоненькие листочки ветчины, Лютов спрашивал...
— Нет, —
что же? Ее красота требует достойной рамы. Володька — богат. Интересен. Добрый —
до смешного. Кончил — юристом, теперь — на историко-филологическом. Впрочем, он — не учится, — влюблен, встревожен и вообще пошел вверх ногами.
Макаров зажег папиросу, дал спичке догореть
до конца, а папиросу бросил на тарелку. Видно было,
что он опьянел, на висках у него выступил пот. Клим сказал,
что хочет посмотреть Москву.
Называя органы латинскими терминами, рисуя их очертания пальцем в воздухе, Макаров быстро и гневно изобразил пред Климом нечто
до того отвратительное,
что Самгин попросил его...
Манере Туробоева говорить Клим завидовал почти
до ненависти к нему. Туробоев называл идеи «девицами духовного сословия», утверждал,
что «гуманитарные идеи требуют чувства веры значительно больше,
чем церковные, потому
что гуманизм есть испорченная религия». Самгин огорчался: почему он не умеет так легко толковать прочитанные книги?
Не поднимая головы, Клим посмотрел вслед им. На ногах Дронова старенькие сапоги с кривыми каблуками, на голове — зимняя шапка, а Томилин — в длинном,
до пят, черном пальто, в шляпе с широкими полями. Клим усмехнулся, найдя,
что костюм этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца. Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания посетить Томилина и с неудовольствием подумал о неизбежной встрече с Дроновым.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался,
что Лидия, о
чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти,
до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Клим не видел темненького. Он не верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел,
что все вокруг — верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно быть, глазам было больно смотреть на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть
до дна реки. Это на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
Спивак ответила,
что Кутузов недели за три
до ареста Дмитрия уехал к себе домой, хоронить отца.
— Я не умею говорить об этом, но — надо. О великодушии, о милосердии к женщине, наконец! Да! О милосердии. Это — самое одинокое существо в мире — женщина, мать. За
что? Одинока
до безумия. Я не о себе только, нет…
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью
до полуночи, с треском закрыл дверь и лег спать, озлобленно думая,
что Лютов, может быть, не пошел к невесте, а приятно проводит время в лесу с этой не умеющей улыбаться женщиной.
Макаров говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел на него с удивлением: товарищ вдруг явился не тем человеком, каким Самгин знал его
до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек.
Что это значит? Макаров был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще боится женщин.
В не свойственном ей лирическом тоне она минуты две-три вспоминала о Петербурге, заставив сына непочтительно подумать,
что Петербург за двадцать четыре года
до этого вечера был городом маленьким и скучным.
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него, да и не мог найти, дело шло не о заимствовании чужого, а о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи,
что они — чужие, не говоря о том,
что многие из них были органически враждебны, а иные — наивны
до смешного, какова, например, идея Макарова.
— Если б ты видел, какой это ужас, когда миллионы селедок идут сплошною, слепою массой метать икру! Это
до того глупо,
что даже страшно.
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось,
что Диомидов — сирота, подкидыш;
до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к
чему, если нет человека. А ежели
до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
В этих мыслях, неожиданных и обидных, он прожил
до вечера, а вечером явился Макаров, расстегнутый, растрепанный, с опухшим лицом и красными глазами. Климу показалось,
что даже красивые, крепкие уши Макарова стали мягкими и обвисли, точно у пуделя. Дышал он кабаком, но был трезв.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь,
что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою
до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах поют? Я, может быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел
до мысли,
что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
С восхода солнца и
до полуночи на улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось,
что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял,
что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она
до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила,
что надо говорить об отчиме, и сказала,
что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
—
Что тут нормально?
Что вот люди давят друг друга, а потом играют на гармонике? Рядом с нами
до утра играли на гармонике.
Довести эту мысль
до конца он не успел, потому
что в коридоре раздались тяжелые шаги, возня и воркующий голос соседа по комнате.