Неточные совпадения
—
Да, Самсон! Народ нуждается в героях. Но… я
еще подумаю. Может быть — Леонид.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени
еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее
да и умереть.
Клим шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда пошла Лидия. Это значило, что там будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее притягивает
еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в этом взгляде
да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое, почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно
да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее,
еще другие на земле живут.
— На все вопросы, Самгин, есть только два ответа:
да и нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это — желание большинства людей, но до сего дня никому
еще не удавалось осуществить его.
— Представь — играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал брать уроки… Это
еще в гимназии. А в Москве учитель мой уговаривал меня поступить в консерваторию.
Да. Способности, говорит. Я ему не верю. Никаких способностей нет у меня. Но — без музыки трудно жить, вот что, брат…
— Как же здесь живут зимою? Театр, карты, маленькие романы от скуки, сплетни —
да? Я бы предпочла жить в Москве, к ней, вероятно, не скоро привыкнешь. Вы
еще не обзавелись привычками?
— Все — Лейкины, для развлечения пишут.
Еще Короленко — туда-сюда, но — тоже! О тараканах написал. В городе таракан — пустяк, ты его в деревне понаблюдай
да опиши. Вот — Чехова хвалят, а он фокусник бездушный, серыми чернилами мажет, читаешь — ничего не видно. Какие-то все недоростки.
— А вы все
еще изучаете длину путей к цели,
да? Так поверьте, путь, которым идет рабочий класс, — всего короче. Труднее, но — короче. Насколько я понимаю вас, вы — не идеалист и ваш путь — этот, трудный, но прямой!
Идя домой, он думал, что Маракуева, наверное, скоро снова арестуют,
да, вероятно, и Варваре не избежать этого, а это может толкнуть ее
еще ближе к революционерам.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес
да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю,
еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну, думаю, черт с тобой!
— Там, в Париже, — ответил Лютов, указав пальцем почему-то в потолок. — Мне Лидия писала, — с ними
еще одна подруга… забыл фамилию.
Да, — мужичок шевелится, — продолжал он, потирая бугристый лоб. — Как думаешь: скоро взорвется мужик?
— Ах, оставьте! — воскликнула Сомова. — Прошли те времена, когда революции делались Христа ради.
Да и
еще вопрос: были ли такие революции!
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж? А он —
еще: «
Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
— Улита едет,
да — когда-то будет? — ответила она и
еще более удивила Самгина, тотчас же заговорив ласково, дружески...
—
Да, — забыла сказать, — снова обратилась она к Самгину, — Маракуев получил год «Крестов». Ипатьевский признан душевнобольным и выслан на родину, в Дмитров, рабочие — сидят, за исключением Сапожникова, о котором есть сведения, что он болтал. Впрочем,
еще один выслан на родину, — Одинцов.
«
Да, она умнеет», —
еще раз подумал Самгин и приласкал ее. Сознание своего превосходства над людями иногда возвышалось у Клима до желания быть великодушным с ними. В такие минуты он стал говорить с Никоновой ласково, даже пытался вызвать ее на откровенность; хотя это желание разбудила в нем Варвара, она стала относиться к новой знакомой очень приветливо, но как бы испытующе. На вопрос Клима «почему?» — она ответила...
— Ах,
да, — сказала она, кивнув головою. — Я тогда была
еще совсем девчонкой. Вскоре меня тоже арестовали.
— Он
еще есть, — поправил доктор, размешивая сахар в стакане. — Он — есть,
да! Нас, докторов, не удивишь, но этот умирает… корректно, так сказать. Как будто собирается переехать на другую квартиру и — только. У него — должны бы мозговые явления начаться, а он — ничего, рассуждает, как… как не надо.
— Да-с, — говорил он, — пошли в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними —
еще студент в Симферополе тоже пулю в голову себе. На двух концах России…
— В кусочки,
да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть, лежит. Просили они на посев — не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они
еще в среду хотели дело это сделать,
да приехал земской, напугал. К тому же и день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
—
Да, — невольно сказал Самгин, видя, что темные глуповатые глаза взмокли и как будто тают. К его обиде на этого человека присоединилось удивление пред исповедью Митрофанова. Но все-таки эта исповедь немножко трогала своей несомненной искренностью, и все-таки было лестно слышать сердечные изъявления Митрофанова; он стал менее симпатичен, но
еще более интересен.
Самгин шумно захлопнул форточку, раздраженный воспоминанием о Властове
еще более, чем беседой с Лютовым.
Да, эти Властовы плодятся, множатся и смотрят на него как на лишнего в мире. Он чувствовал, как быстро они сдвигают его куда-то в сторону, с позиции человека солидного, широко осведомленного, с позиции, которая все-таки несколько тешила его самолюбие. Дерзость Властова особенно возмутительна. На любимую Варварой фразу: «декаденты — тоже революционеры» он ответил...
— Не могу, ждет муж.
Да, я замужем, пятый месяц, — не знал? Впрочем, я
еще не писала отцу.
—
Да. Это все, конечно, между нами. До времени. Может быть,
еще объяснится в ее пользу, — пробормотал Гогин и, слабо пожав руку Самгина, ушел.
—
Да. Милейший человек. Черемисов. Если вам захочется побывать тут
еще раз — спросите его.
Поцеловав руку женщины, Самгин взглянул на Лютова, — никогда
еще не слыхал он
да и представить себе не мог, что Лютов способен говорить так ласково и серьезно.
«…Рабочие опустили руки, и — жизнь остановилась.
Да, силой, двигающей жизнью, является сила рабочих… В Петербурге часть студентов и
еще какие-то люди работают на почте, заменяя бастующих…»
Он ушел, и комната налилась тишиной. У стены, на курительном столике горела свеча, освещая портрет Щедрина в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались брови,
да и все, все вещи в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин чувствовал себя так, как будто он быстро бежит, а в нем все плещется, как вода в сосуде, — плещется и, толкая изнутри,
еще больше раскачивает его.
«Почему у нее нет детей? Она вовсе не похожа на женщину, чувство которой подавлено разумом,
да и — существуют ли такие? Не желает портить фигуру, пасует перед страхом боли? Говорит она своеобразно, но это
еще не значит, что она так же и думает. Можно сказать, что она не похожа ни на одну из женщин, знакомых мне».
—
Да, к сожалению. Но — ты
еще зайдешь?
— Ну? Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: —
Да сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься… Смотри, как бы над тобой не усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти себя с цепочки. Завтра я уеду, когда
еще встретимся,
да и — встретимся ли? В Москве у тебя жена, там я тебе лишняя.
— Часики были старенькие, цена им не велика,
да — бабушка это подарила мне, когда я
еще невестой была.
—
Еще лучше! — вскричала Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: —
Да — что ты говоришь, подумай! Я буду говорить с ним — таким — о тебе! Как же ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А знаешь, это — плохо!
— По мужу. Истомина — по отцу.
Да, — сказал Долганов, отбрасывая пальцем вправо-влево мокрые жгутики усов. — Темная фигура. Хотя — кто знает? Савелий Любимов, приятель мой, — не верил, пожалел ее, обвенчался. Вероятно, она хотела переменить фамилию. Чтоб забыли о ней. Нох эйн маль [
Еще одну (нем.).], — скомандовал он кельнеру, проходившему мимо.
— Отстань! Семинарист этот был прилежным учеником, а чудотворца из него литераторы сделали за мужиколюбие. Я тебе скажу, что бурят Щапов был мыслителем как раз погуще его,
да! Есть
еще мыслитель — Федоров, но его «Философия общего дела» никому не знакома.
—
Да, — говорил Самгин каким-то своим
еще не оформленным мыслям. —
Да,
да. — И вспоминал Алину около трупа Лютова.
—
Да, — не сразу сказал Самгин, очень встревоженный. Вспомнилось заявление следователя о показаниях Безбедова, а теперь вот
еще нелегальщина.
Он, Клим Самгин,
еще в детстве был признан обладателем исключительных способностей, об этом он не забывал
да и не мог забыть, ибо людей крупнее его — не видел.
«Практическую, хозяйственную часть газеты можно поручить Дронову.
Да, Дронов — циник, он хамоват, груб, но его энергия — ценнейшее качество. В нем есть нечто симпатичное, какая-то черта, сродная мне. Она
еще примитивна, ее следует развить. Я буду руководителем его, я сделаю его человеком, который будет дополнять меня. Нужно несколько изменить мое отношение к нему».
— Наверно — хвастает, — заметил тощенький, остроносый студент Говорков, но вдруг вскочил и радостно закричал: — Подождите-ка!
Да я же это письмо знаю. Оно к 907 году относится. Ну, конечно же. Оно
еще в прошлом году ходило, читалось…
— Ага!
Да,
да, я вспоминаю. Был репетитором вашим, и
еще там были мальчики. Один из них, кажется, потонул или что-то такое…
— XIX век — век пессимизма, никогда
еще в литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм!
Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
— Это я знаю, — согласился Дронов, потирая лоб. — Она, брат…
Да. Она вместо матери была для меня. Смешно? Нет, не смешно. Была, — пробормотал он и заговорил
еще трезвей: — Очень уважала тебя и ждала, что ты… что-то скажешь, объяснишь. Потом узнала, что ты, под Новый год, сказал какую-то речь…
—
Да поди ты к чертям! — крикнул Дронов, вскочив на ноги. — Надоел… как гусь! Го-го-го… Воевать хотим — вот это преступление, да-а!
Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих… нигилистов.
— Признаю, дорогой мой, — поступил я сгоряча. Человек я не деловой
да и ‹с› тонкост‹ями› законов не знаком. Неожиданное наследство, знаете, а я человек небогатый и — семейство! Семейство — обязывает… План меня смутил. Теперь я понимаю, что план — это
еще… так сказать — гипотеза.
— Несколько непонятна политика нам, простецам. Как это: война расходы усиливает, а — доход сократили? И вообще, знаете, без вина — не та работа! Бывало, чуть люди устанут, посулишь им ведерко, они снова оживут. Ведь — победим, все убытки взыщем. Только бы скорее! Ударить разок, другой,
да и потребовать: возместите протори-убытки, а то —
еще раз стукнем.
—
Да, так. Вы — патриот, вы резко осуждаете пораженцев. Я вас очень понимаю: вы работаете в банке, вы — будущий директор и даже возможный министр финансов будущей российской республики. У вас — имеется что защищать. Я, как вам известно, сын трактирщика. Разумеется, так же как вы и всякий другой гражданин славного отечества нашего, я не лишен права открыть
еще один трактир или дом терпимости. Но — я ничего не хочу открывать. Я — человек, который выпал из общества, — понимаете? Выпал из общества.
—
Да, бывает и это, — подтвердил Пыльников и,
еще более понизив голос, продолжал...
—
Да, знал, — сказал Самгин и, шагнув
еще ближе к нему, проговорил полушепотом...