Неточные совпадения
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец чувствовал
себя виноватым в том, что
дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Прятался в недоступных местах, кошкой лазил по крышам, по деревьям; увертливый, он никогда не
давал поймать
себя и, доведя противную партию игроков до изнеможения, до отказа от игры, издевался над побежденными...
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть
себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно
дает представление о людях, которые прячутся.
Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро
дал им на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к
себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем стала дразнить Таню Куликову вопросами...
Говорила Лидия что-то глупенькое и детское, но вела
себя, как взрослая, как
дама.
— Вот, если б вся жизнь остановилась, как эта река, чтоб
дать людям время спокойно и глубоко подумать о
себе, — невнятно, в муфту, сказала она.
Внезапно, но твердо он решил перевестись в один из провинциальных университетов, где живут, наверное, тише и проще. Нужно было развязаться с Нехаевой. С нею он чувствовал
себя богачом, который,
давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного отъезда было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
— А — то, что народ хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли бы
дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть на триста лет в самом
себе. Вот-с! Сделано. Все сделано! Исполнены все грехи. Чисто!
Самгин сердился на Лютова за то, что он вовлек его в какую-то неприятную и, кажется, опасную авантюру, и на
себя сердился за то, что так легко уступил ему, но над злостью преобладало удивление и любопытство. Он молча слушал раздраженную воркотню Лютова и оглядывался через плечо свое:
дама с красным зонтиком исчезла.
— Мне
дали свидание с ним, он сидит в тюрьме, которая называется «Кресты»; здоров, обрастает бородой, спокоен, даже — весел и, кажется, чувствует
себя героем.
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую
себя,
давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить
себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не
даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
Он сам удивлялся тому, что находил в
себе силу для такой бурной жизни, и понимал, что силу эту
дает ему Лидия, ее всегда странно горячее и неутомимое тело.
Через полчаса он убедил
себя, что его особенно оскорбляет то, что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это делала Нехаева. Ни одного раза, ни на минуту не
дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который
дает женщине счастье. Ему было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
Смеясь, она рассказала, что в «
Даме с камелиями» она ни на секунду не могла вообразить
себя умирающей и ей мучительно совестно пред товарищами, а в «Чародейке» не решилась удавиться косою, боясь, что привязная коса оторвется. Быстро кончив рассказывать о
себе, она стала подробно спрашивать Клима об аресте.
Дама в кокошнике поплыла в зал, увлекая за
собою и Любашу.
— Любовь была бы совершенней, богаче, если б мужчина чувствовал одновременно и за
себя и за женщину, если б то, что он
дает женщине, отражалось в нем.
Анфимьевна, взяв на
себя роль домоправительницы, превратила флигель в подобие меблированных комнат, и там, кроме Любаши, поселились два студента, пожилая
дама, корректорша и господин Митрофанов, человек неопределенной профессии. Анфимьевна сказала о нем...
— Ну, — раздвоились: крестьянская, скажем, партия, рабочая партия, так! А которая же из них возьмет на
себя защиту интересов нации, культуры, государственные интересы? У нас имперское великороссийское дело интеллигенцией не понято, и не заметно у нее желания понять это. Нет, нам необходима третья партия, которая
дала бы стране единоглавие, так сказать. А то, знаете, все орлы, но домашней птицы — нет.
Социалисты бесцеремонно, даже дерзко высмеивают либералов, а либералы держатся так, как будто чувствуют
себя виноватыми в том, что не могут быть социалистами. Но они помогают революционной молодежи,
дают деньги, квартиры для собраний, даже хранят у
себя нелегальную литературу.
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот, гляди, человек сеет, и каждое зерно, прободая землю,
дает хлеб и еще солому оставит по
себе, а самого человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».
Он отошел к столу, накапал лекарства в стакан,
дал Климу выпить, потом налил
себе чаю и, держа стакан в руках, неловко сел на стул у постели.
— Большевики — это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, — так разумные люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут для
себя, а никто не хочет революции для
себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он
даст немножко денег и говорит: «Пожалуйста, сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
— Безбедов, Валентин Васильевич, — назвала Марина, удивительно легко оттолкнув его. Безбедов выпрямился, и Самгин увидал перед
собою широколобое лицо, неприятно обнаженные белки глаз и маленькие, очень голубые льдинки зрачков. Марина внушительно говорила, что Безбедов может
дать мебель, столоваться тоже можно у него, — он возьмет недорого.
Ушел он в настроении, не совсем понятном ему: эта беседа взволновала его гораздо более, чем все другие беседы с Мариной; сегодня она
дала ему право считать
себя обиженным ею, но обиды он не чувствовал.
Он замолчал, даже поднял руку, как бы желая закрыть
себе рот, и этот судорожный наивный жест
дал Самгину право утвердительно сказать...
— Что же делается там, в России? Все еще бросают бомбы? Почему Дума не запретит эти эксцессы? Ах, ты не можешь представить
себе, как мы теряем во мнении Европы! Я очень боюсь, что нам перестанут
давать деньги, — займы, понимаешь?
— Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я не в ладу, не в ладу сама с
собой, — продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям
дают деньги и где пляшут…
— Правду говорю, Григорий, — огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в мягком замшевом ботинке. — Здесь иная женщина потребляет в год товаров на сумму не меньшую, чем у нас население целого уезда за тот же срок. Это надо понять! А у нас
дама, порченная литературой, старается жить, одеваясь в ризы мечты, то воображает
себя Анной Карениной, то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а то — Софьей Перовской. Скушная у нас
дама!
Явился Дронов, пропустив вперед
себя маленькую, кругленькую
даму в пенсне, с рыжеватыми кудряшками на голове, с красивеньким кукольным лицом. Дронов прислушался к спору, вынул из кармана записную книжку, зачем-то подмигнул Самгину и провозгласил...
«На чем пытаются утвердить
себя Макаров, Тагильский? Чего хотят? Почему Лютов
давал деньги эсерам? Чем ему мешало жить самодержавие?»
— Докажите…
Дайте мне понять, какую идею-силу воплощал он в
себе, какие изменения в жизни вызвала эта идея? Вы с учением Гюйо знакомы, да?
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал:
дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил
себя монархистом. Это называется: уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
К рыжебородому подошел какой-то толстый и увел за
собой. Пьяный юноша исчез, к
даме подошел высокий, худощавый, носатый, с бледным лицом, с пенсне, с прозрачной бородкой неопределенной окраски, он толкал в плечо румянощекую девушку, с толстой косой золотистых волос.
Самгин замолчал, отмечая знакомых: почти бежит, толкая людей, Ногайцев, в пиджаке из чесунчи, с лицом, на котором сияют восторг и пот, нерешительно шагает длинный Иеронимов, держа
себя пальцами левой руки за ухо, наклонив голову, идет Пыльников под руку с высокой
дамой в белом и в необыкновенной шляпке, важно выступает Стратонов с толстой палкой в руке, рядом с ним дергается Пуришкевич, лысенький, с бесцветной бородкой, и шагает толсторожий Марков, похожий на празднично одетого бойца с мясной бойни.
Самгин редко разрешал
себе говорить с нею, а эта рябая становилась все фамильярнее, навязчивей. Но работала она все так же безукоризненно, не
давая причины заменить ее. Он хотел бы застать в кухне мужчину, но, кроме Беньковского, не видел ни одного, хотя какие-то мужчины бывали: Агафья не курила, Беньковский — тоже, но в кухне всегда чувствовался запах табака.
— Вы не можете представить
себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни на фронт, — говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди животных. Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная
дама, актриса театра Суворина.
–…забывая о человеке из другого, более глубокого подполья, — о человеке, который признает за
собою право
дать пинка ногой благополучию, если оно ему наскучит.
Дронов существовал для него только в те часы, когда являлся пред ним и рассказывал о многообразных своих делах, о том, что выгодно купил и перепродал партию холста или книжной бумаги, он вообще покупал, продавал, а также устроил вместе с Ногайцевым в каком-то мрачном подвале театрик «сатиры и юмора», — заглянув в этот театр, Самгин убедился, что юмор сведен был к случаю с одним нотариусом, который на глазах своей жены обнаружил в портфеле у
себя панталоны какой-то
дамы.