Неточные совпадения
— Они так
говорят, как будто сильный дождь, я
иду под зонтиком и не слышу,
о чем думаю.
Решил, но — задумался; внезапному желанию
идти к Маргарите мешало чувство какой-то неловкости, опасение, что он, не стерпев, спросит ее
о Дронове и вдруг окажется, что Дронов
говорил правду. Этой правды не хотелось.
Нехаева, повиснув на руке Клима,
говорила о мрачной поэзии заупокойной литургии, заставив спутника своего с досадой вспомнить сказку
о глупце, который пел на свадьбе похоронные песни.
Шли против ветра,
говорить ей было трудно, она задыхалась. Клим строго, тоном старшего, сказал...
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но
говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима.
Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил
о Лидии.
И, остановясь понюхать табаку, она долго и громко
говорила что-то
о безбожниках студентах. Клим
шел и думал
о сектанте, который бормочет: «Нога поет — куда
иду?»,
о пьяном мещанине, строгой старушке,
о черноусом человеке, заинтересованном своими подтяжками. Какой смысл в жизни этих людей?
Клим устал от доктора и от любопытства, которое мучило его весь день. Хотелось знать: как встретились Лидия и Макаров, что они делают,
о чем
говорят? Он тотчас же решил
идти туда, к Лидии, но, проходя мимо своей дачи, услышал голос Лютова...
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него, да и не мог найти, дело
шло не
о заимствовании чужого, а
о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они — чужие, не
говоря о том, что многие из них были органически враждебны, а иные — наивны до смешного, какова, например, идея Макарова.
По утрам, через час после того, как уходила жена, из флигеля
шел к воротам Спивак,
шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и
говорил всегда что-нибудь
о музыке.
Спивак,
идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать
о Корвине тем тоном, каким
говорят, думая совершенно
о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
«К Прейсу это не
идет, но в нем сильно чувствуется чужой человек», — подумал Самгин, слушая тяжеловатые, книжные фразы. Прейс
говорил о ницшеанстве, как реакции против марксизма, —
говорил вполголоса, как бы сообщая тайны, известные только ему.
По вечерам, не часто, Самгин
шел к Варваре, чтоб отдохнуть часок в привычной игре с нею, поболтать с Любашей, которая, хотя несколько мешала игре, но становилась все более интересной своей осведомленностью
о жизни различных кружков,
о росте «освободительного», —
говорила она, — движения.
— Ну, тут мы ему
говорим: «Да вы, товарищ, валяйте прямо — не
о крапиве, а
о буржуазии, ведь мы понимаем,
о каких паразитах речь
идет!» Но он — осторожен, — одобрительно сказал Дунаев.
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи
о море,
говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже
пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось
говорить прозой.
— Да-с, —
говорил он, —
пошли в дело пистолеты. Слышали вы
о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в голову себе. На двух концах России…
— Я стоял в публике, они
шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением, стал
говорить о ней.
— Ах, Клим, не люблю я, когда ты
говоришь о политике.
Пойдем к тебе, здесь будут убирать.
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот
пойти к нему и откровенно, без многоточий
поговорить с ним
о нем,
о себе.
О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
Идти в спальню не хотелось, возможно, что жена еще не спит. Самгин знал, что все,
о чем
говорил Кутузов, враждебно Варваре и что мина внимания, с которой она слушала его, — фальшивая мина. Вспоминалось, что, когда он сказал ей, что даже в одном из «правительственных сообщений» признано наличие революционного движения, — она удивленно спросила...
— Это — счастливо, —
говорил он,
идя рядом. — А я думал: с кем бы поболтать?
О вас я не думал. Это — слишком высоко для меня. Но уж если вы — пусть будет так!
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось
о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них,
говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось
о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро
идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
— Н-ну, зачем же машинистов? — раздумчиво сказал Самгин. —
О машинистах, разумеется, неверно. Но отсюда надо уходить. — Вы
идите, я
поговорю…
Она замолчала. Самгин тоже не чувствовал желания
говорить. В поучениях Марины он подозревал иронию, намерение раздразнить его, заставить разговориться.
Говорить с нею
о поручении Гогина при Дуняше он не считал возможным. Через полчаса он
шел под руку с Дуняшей по широкой улице, ярко освещенной луной, и слушал торопливый говорок Дуняши.
— Дуняша? Где-то на Волге, поет. Тоже вот Дуняша… не в форме, как
говорят о борцах. Ей один нефтяник предложил квартиру, триста рублей в месяц — отвергла! Да, — не в себе женщина. Не нравится ей все. «Шалое,
говорит, занятие — петь». В оперетку приглашали — не
пошла.
Самгин подумал, что опоздает на поезд, но
пошел за нею. Ему казалось, что Макаров
говорит с ним обидным тоном,
о Лютове судит как-то предательски. И, наверное, у него роман с Алиной, а Лютов застрелился из ревности.
—
Говорил он
о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина
пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы — аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: «В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», — что-то в этом роде.
«Не хочет он
говорить о Марине, — подумал Самгин, — напился. Кажется, и я хмелею. Надо
идти…»
Идя домой, по улицам, приятно освещенным луною, вдыхая острый, но освежающий воздух, Самгин внутренне усмехался. Он был доволен. Он вспоминал собрания на кулебяках Анфимьевны у Хрисанфа и все, что наблюдалось им до Московского восстания, — вспоминал и видел, как резко изменились темы споров, интересы, как открыто
говорят о том, что раньше замалчивалось.
— На кой черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь
идет речь не
о временном союзе с буржуазией, а
о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия,
говорит, свое взяла, у нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
Он пользовался
славой покорителя женщин, разрушителя семейного счастья, и, когда
говорил о женщинах, лицо его сумрачно хмурилось, синеватые зрачки темнели и во взгляде являлось нечто роковое.
— Проповедник публичный прибыл к нам, братец Демид, — не слыхали
о таком? Замечательный,
говорят.
Иду послушать.