Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное

Ирина Лукьянова, 2021

Охватывающий несколько эпох рассказ о русской литературе может быть увлекательным! Ирина Лукьянова, прозаик, поэт, филолог, автор биографий в серии «Жизнь замечательных людей», приглашает в занимательное путешествие по русской литературе от Древней Руси до XX века. С любовью к истории и к слову; искрометно, живо, «с подлинным драматургическим мастерством» рассказывает автор не только о всем известной классике, которую из года в год по неизменной программе повторяют за школьными партами, но и о произведениях, и писателях, оставшихся за полями учебника. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Древнерусская литература: рождение и детство

В начале было Слово

Слова «древнерусская литература» вызывают у многих сегодняшних школьников и студентов приступы ужаса или зевоты. Кажется, это что-то неимоверно тоскливое, непонятное, однообразное. Школа не очень помогает разобраться — и в конце концов у взрослого современного человека складывается впечатление, что вся русская литература началась если не с Пушкина, то с Ломоносова, а до Ломоносова была какая-то летопись, в которой княгиня Ольга жгла древлян, да еще «Слово о полку Игореве». Кто интересуется конспирологией — еще вспомнят о теории поддельности «Слова о полку». А между «Словом о полку» и Ломоносовым — белое пятно, пустота, ноль.

А на самом деле там — цветная, живая, интересная и очень своеобразная литература. Конечно, сегодня мало кто из нефилологов будет читать древнерусские книги, как мы читаем книги сегодняшние или классические романы: уж очень тяжело пробираться сквозь язык, реалии, богословские рассуждения. Но, может быть, стоит хотя бы в них заглянуть? Просто чтобы вместо пустоты на этом месте появилась жизнь.

А чтобы появилась литература, нужна письменность. То, что бытует в устной традиции, — это все-таки фольклор. Часто древнерусской литературой считают «всякие там былины». Но былины принадлежат к устной фольклорной традиции, хотя и складывались в те же Средние века, когда появилась и стала развиваться древнерусская литература.

Есть много околонаучных мифов о дохристианской письменности древних славян. Но существующих научных фактов недостаточно, чтобы утверждать, что до появления христианства на Руси в самом деле была своя система письменности. Некоторые люди искренне считают древнейшим письменным памятником дохристианской эпохи языческую «Велесову книгу», которую ее публикатор датировал IX веком, но — ученые практически единогласно называют эту книгу грубой фальшивкой.

Письменность пришла на Русь вместе с христианством, после того, как князь Владимир крестил ее. У нового христианского народа сразу появилась необходимость в богослужебных и вероучительных книгах. Эти книги существовали на старославянском языке: славянские народы Южной Европы приняли христианство раньше, чем Древняя Русь.

Различия между славянскими языками еще были невелики, и старославянский язык стал общим для всего восточного христианства. К древнерусскому он был так близок, что книги на нем были понятны древнерусским читателям без перевода.

Старославянский язык — литературный язык, основанный на диалекте южных славян — древних болгар и македонцев. Именно этим диалектом славянского языка владели жители греческой Солуни (это нынешние Салоники) Кирилл и Мефодий, создатели славянского алфавита. Именно на него они перевели с греческого богослужебные книги.

И тем не менее в первые же годы распространения христианства на Руси возникла острая необходимость в переводчиках: Русь приняла христианство от Византии, где говорили и писали по-гречески. Поэтому уже при князе Ярославе Мудром, сыне князя Владимира, в монастырях стали создаваться школы для переводчиков и переписчиков и скриптории — мастерские, где работали переписчики книг.

Первая школа открылась в 1028 году в Новгороде. В нее приняли 300 детей священников и старост.

Переводили не только богослужебные книги, жития святых и поучения Отцов Церкви, но и хроники, естественно-научные трактаты, исторические повести и многое другое. В круг чтения грамотного древнерусского человека входили в первую очередь переводные книги. Среди них были патерики, апокрифы, исторические хроники (например, «Хроника Георгия Амартола» — история человечества от Сотворения мира до IX века). С удовольствием читали трактаты о том, как устроен мир («Хронограф» Косьмы Индикоплова, «Шестоднев» Иоанна Экзарха Болгарского); историческую повесть «Александрия», которая изначально описывала жизнь и походы Александра Македонского, но вобрала в себя столько фольклорных элементов, что стала читаться как фантастический роман. Например, в «Александрии» рассказывается о встрече войска Александра с шестирукими людьми и людьми с собачьими головами; о морских раках, которые крали у Александрова войска и утаскивали в море коней; да и сам Александр в этом повествовании — сын вовсе не Филиппа Македонского, а египетского царя и волшебника Нектанава.

Патерик — свод жизнеописаний монахов, живших в определенном месте. В патерике рассказывается об искушениях, которым они подвергаются, подвигах веры, которые они совершают, явленных им знамениях и совершенных ими чудесах.

Апокриф — более подробный, чем в канонических библейских книгах, рассказ о каком-то библейском событии или персонаже, не входящий в канон (то есть список книг, которые та или иная религия или конфессия считает священными). Несколько рискованным, но по сути верным будет сравнение апокрифа с сегодняшними фанфиками — историями, которые пишутся тоже на основе какого-то «канона» и часто даже с сохранением его духа. Некоторые апокрифы содержали изложение учений, которые Церковь признала еретическими.

Шестоднев — естественно-научный трактат, где доступные автору научные сведения изложены в привязке к одному из шести дней творения: например, ботанические — в третий день, когда, согласно Книге Бытия, была создана растительность, астрономические — в четвертый день, когда были созданы Луна, Солнце и звезды, а сведения о животных — в шестой день. В «Шестодневе» можно было прочитать не только об обычных животных, но и о двухголовой змее амфисбене, о мравольве, василиске, фениксе и других фантастических существах — в те времена они считались реально существующими.

Мы есть

Первое, что ребенок узнает про себя, первое, что рассказывает другим — меня зовут Миша, я мальчик, у меня мама Оля и папа Саша, я живу там-то. И первые шаги русской литературы — рассказать про себя, объяснить всему миру: мы — есть. Вот мы, Русь, мы существуем, мы большая христианская страна. Вот где истоки нашего народа, вот кто наши отцы, вот где мы живем. Об этом — самые древние произведения русской литературы.

Кто мы

Повесть временных лет, написанная в начале XII века, начинается с библейской истории о том, как сыновья Ноя после потопа поделили землю: Симу достался восток, Хаму — юг, а Иафету — северо-запад. После Вавилонского столпотворения, рассказывает автор летописи, когда Бог смешал языки и образовались разные народы, от сынов Иафета пошли норики, они же славяне. Славяне расселились по Дунаю, затем разошлись по земле, осели на берегах восточно-европейских рек и озер, основали города Киев, Новгород, Смоленск. Так автор последовательно отделяет свой народ сначала от других славянских народов — чехов, поляков, сербов, хорватов. Потом выделяет географически близкие славянские племена: поляне, древляне, дреговичи, полочане, славяне. И вот, наконец, это мы — и это наша история: вот что мы слышали от отцов и дедов, вот как все началось: как основали Киев, как князь Олег ходил на Царьград, как крестилась княгиня Ольга, а затем князь Владимир крестил Русь. Вот что мы знаем о недавних временах: о князьях, которые правили Русью после Владимира, о войнах, которые вела Русь, о врагах, от которых защищалась, о храбрых воинах. Заканчивается рассказ на 1115 годе — видимо, здесь уже современность, дальше которой автор заглянуть не может.

Наши корни

Подробный рассказ о крещении княгини Ольги и Крещении Руси князем Владимиром содержится в одном из древнейших произведений древнерусской литературы, которое называется «Память и похвала князю русскому Владимиру». Оно даже старше «Повести временных лет».

«Слово о законе и благодати» митрополита Илариона — самый древний из известных нам оригинальных, а не переводных памятников древнерусской литературы. Это речь, которую митрополит Иларион написал и, вероятно, произнес в присутствии князя Ярослава и его второй жены, шведской принцессы Ингигерды (в крещении Ирины), между 1037-м и 1051 годами, в храме при большом стечении народа. Ученые расходятся во мнении по поводу того, в каком храме речь была произнесена, — возможно, это был киевский храм Св. Софии.

«Слово» как жанр — образец торжественного красноречия; текст рассчитан на произнесение вслух, и чтение его вслух должно занять не более часа.

С Крещения Руси прошло несколько десятилетий. Русь — совсем молодая христианская страна. Но автор «Слова о законе и благодати» — человек образованный, не только хорошо знающий православное учение, но и отлично освоивший лучшие образцы византийской риторики. Он строит свою непростую по содержанию и нелегкую для восприятия на слух, длинную речь так, чтобы помочь слушателям как следует уложить в голове ее логические блоки.

Надо еще сказать, что сама тема, которую митрополит Иларион избрал для своей речи, с тех пор проходит сквозь всю русскую литературу — и если мы заглянем в Пушкина, Толстого, Достоевского, — мы и у них увидим христианскую мысль о торжестве милосердия, прощения, великодушия — одним словом, благодати — над суровой справедливостью закона.

Как же справляется со своей трудной задачей митрополит Иларион? Он строит часть своей речи на противопоставлениях: закон противопоставляется благодати, Ветхий Завет — Новому, рабство — свободе; земное — небесному. И всякий раз показывает слушателям: мы здесь, вот на этой стороне, где свобода, спасение, благодать.

Когда он рассказывает о двоякой, Божественной и человеческой, природе Христа, — выстраивает предложения так, чтобы слушатели легко восприняли эту двойственность:

«…Как человек, Он питался материнским млеком, — но, как Бог, повелел ангелам с пастырями воспевать: «Слава в вышних Богу»;

как человек, Он был повит пеленами, — но, как Бог, звездою путеводил волхвов;

как человек, Он возлежал в яслях, — но, как Бог, принял от волхвов дары и поклонение;

как человек, Он бежал в Египет, — но, как Богу, поклонились Ему рукотворения египетские…»^[1].

Те, кто хорошо учился в школе, сразу вспомнят, что этот прием называется синтаксическим параллелизмом. Митрополит Иларион часто им пользуется. Вот, например, как он рассказывает: мы теперь не язычники, а христиане. А значит:

«…И уже не идолопоклонниками зовемся, но христианами,

не без упования еще живущими, но уповающими на жизнь вечную.

И уже не капища сатанинские воздвигаем, но церкви Христовы созидаем;

уже не друг друга бесам закалаем, но Христос за нас закалаем, закалаем и раздробляем в Жертву Богу и Отцу.

И уже не как прежде, жертвенную кровь вкушая, погибаем, но, пречистую Кровь Христову вкушая, спасаемся».

Блок за блоком, словесный кирпичик за кирпичиком, он укладывает в сознание своих слушателей основы православной веры и помогает им укрепиться в понимании: мы — мы теперь здесь, на стороне христианства, благодати, со всеми народами, которые видят свет вечной жизни. Мы тоже христиане, нам есть чем гордиться. У нас теперь — свои большие храмы, свои святые, свои монастыри — мы есть! У нас есть князь Владимир, который нас крестил, как апостолы крестили другие земли.

Все народы чтят своих учителей и просветителей — «Восхвалим же и мы — по немощи нашей хотя бы и малыми похвалами — свершившего великие и досточудные деяния учителя и наставника нашего, великого князя земли нашей Владимира, внука старого Игоря и сына славного Святослава, которые, во дни свои властвуя, мужеством и храбростью известны были во многих странах и победы и могущество которых воспоминаются и прославляются и поныне. Ибо правили они не в безвестной и захудалой земле, но в земле Русской, что ведома во всех наслышанных о ней четырех концах земли».

Еще один прием красноречия, которым пользуется митрополит Иларион, чтобы не только логически убеждать слушателей, но и зацепить их, заставить их сердца загореться сочувствием, радостью и гордостью за князя Владимира, — это серия риторических вопросов, которые обращены к покойному князю: «Как разверзлось сердце твое? Как вошел в тебя страх Божий? Как приобщился любви Его? Не видел ты апостола, пришедшего в землю твою и своею нищетою и наготою, гладом и жаждою склоняющего к смирению сердце твое. Не видел ты, как именем Иисуса Христа бесы изгоняются, болящие исцеляются, немые говорят, жар в холод претворяется, мертвые восстают. Не видев всего этого, как же уверовал?»

И в самом деле — как? — удивляются слушатели. Божьим чудом, — уверяет их оратор и взывает к князю: восстань, ты не умер, посмотри из гроба — на сына своего, на сноху, на внуков и правнуков, на свой город, на церкви — и возблагодари Бога!

И заканчивает свое «Слово» он торжественной кодой — вдохновенной благодарностью Богу.

Наши святые

Если мы новый христианский народ (и народ, который хочет быть самостоятельным, не зависимым от Византии) — значит, у нас должны быть не только свои храмы и монастыри, но и свои святые. Но для того, чтобы канонизировать святого, должно быть составлено его житие. А значит, появляются первые жития: Житие Бориса и Глеба — князей, убитых по наущению их брата, Святополка, Житие Феодосия Печерского, одного из основателей Киево-Печерской лавры. Св. страстотерпцы Борис и Глеб — первые канонизированные и признанные Византией русские святые; преподобный Феодосий Печерский был канонизирован следующим, даже раньше, чем его учитель, преподобный Антоний Печерский.

Житие — особый жанр церковной литературы, в котором рассказывается история жизни праведника, подвижника, мученика, святого. Это жизнеописание всегда составлялось после смерти человека и содержало сведения о его подвигах веры, чудесах, знамениях.

Постепенно житий становилось все больше, и их стали объединять в своды, которые назывались Четьи-Минеи (то есть «ежемесячное чтение»: жития расположены там по дням, когда церковь отмечает память святых, а дни идут в календарном порядке).

В древнерусской литературе авторов житий обычно интересуют не индивидуальные качества их героев, а воплощенная в них святость. Первые русские жития еще сохраняют индивидуальность героев: мы видим кротость и эмоциональность князя Бориса, суровость и строгость преподобного Авраамия Смоленского… Но постепенно общие качества берут верх над индивидуальностью — и уж если святой свят, то он, по словам Дмитрия Сергеевича Лихачева, «свят до полной абстрактности» — он не земной человек со своим характером, а воплощенная святость. Воин — само мужество, древнерусская литература обязательно заметит, что воин даже ран не чувствует в пылу сражения. Князь, если уж он благоверный, правит мудро, защищает вдов и сирот, поступает по совести, строит храмы, не обижает бедных, а в трудной ситуации полагается на Господню волю. Если его канонизируют и прославляют — то за это, а не за внешнеполитические успехи, например.

Это еще одно важное качество древнерусской литературы: в ней еще нет индивидуального начала. Она еще не открыла характера, личности. Герой изображается так, как предписывается литературным этикетом: существуют специальные правила и даже специальные языковые формулы для изображения святого, князя, княгини, врагов. Герои получаются условными, воплощающими или добродетель, или порок. И это нормально для детства литературы — а Средневековье для большинства европейских литератур — это именно детство.

В книжках для маленьких детей добро есть добро, а зло есть зло, они однозначны и понятны. Так и в средневековой литературе: человек сам выбирает, по добру или по злу поступать, поэтому праведник добр, а грешник зол, но еще может раскаяться. Позднее грешникам даже приписывали дополнительные грехи (например, позднейшие вставки в «Повесть временных лет» подчеркивали, что князь Владимир, креститель Руси, был исключительно женолюбив — совершенно как библейский царь Соломон, — чтобы еще заметнее был контраст с новым Владимиром, в крещении Василием, который стал свободен от прежних грехов и возлюбил добродетель).

В древнерусской литературе еще практически нет автора. Этикет предписывал автору самоуничижение: он умаляет себя, чтобы возвеличить важность того, о чем рассказывает. А тексты, существовавшие без указания автора, позднее могли приписать кому-то из Отцов Церкви, например Иоанну Златоусту. Понятия «авторское право», «плагиат», «заимствование», «цитирование» появятся через много столетий: сейчас автор (даже не всегда автор — часто составитель) нового текста опирается на известные ему образцы, берет из них все, что соответствует его задаче.

Наши правила

Детство человека — время, когда ему задают нормы поведения и показывают примеры. Так и детство литературы — время моральных заповедей, поучений и образцов. Делай так, не делай этак — и будет все правильно и хорошо.

Поэтому жанр «поучения» — очень важный жанр. Князь Владимир Мономах в своем «Поучении» проповедует своим детям и внукам евангельские истины: «Если вам Бог смягчит сердце, пролейте слезы о грехах своих, говоря: “ Как блудницу, разбойника и мытаря помиловал Ты, так и нас, грешных, помилуй“. И в церкви то делайте, и ложась. Не пропускайте ни одной ночи, — если можете, поклонитесь до земли; если вам занеможется, то трижды. Не забывайте этого, не ленитесь, ибо тем ночным поклоном и молитвой человек побеждает дьявола, и что нагрешит за день, то этим человек избавляется. Если и на коне едучи не будет у вас никакого дела и если других молитв не умеете сказать, то «Господи помилуй» взывайте беспрестанно втайне, ибо эта молитва всех лучше, — нежели думать безлепицу, ездя. Всего же более убогих не забывайте, но, насколько можете, по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души. Говоря что-либо, дурное или хорошее, не клянитесь Богом, не креститесь, ибо нет тебе в этом никакой нужды. Если же вам придется крест целовать братии или кому-либо, то, проверив сердце свое, на чем можете устоять, на том и целуйте, а поцеловав, соблюдайте, чтобы, преступив, не погубить души своей»^[2]. Это малая часть советов, которые князь Владимир, «сидя на санех» (сейчас бы сказали — стоя одной ногой в гробу), дает детям и их детям.

Ведите себя по-божески и по-человечески, завещает он, и все у вас будет хорошо.

Мир древнерусской литературы — особенно ее киевского периода, — как и детский мир, устойчив, стабилен и понятен. В нем ясно, где верх и низ, что хорошо и плохо. В нем нет вымысла: зачем выдумывать, если Господь и так все хорошо устроил, надо стремиться познать Его замысел. Выдумка — ложь, а ложь — от дьявола.

Как ребенок любит читать и перечитывать одну и ту же сказку много раз, так и древнерусская литература предпочитает предсказуемость новизне, привычность, традиционность — неожиданности. Все персонажи играют свои роли: князья правят и ходят в походы, княгини их ждут из походов и совершают богоугодные дела, святые молятся, по их молитвам происходят чудеса, воины воюют, грешники грешат и иногда потом раскаиваются… Все они — не столько живые люди, сколько условные персонажи, воплощенные роли. Но каждый из них сам выбирает вектор — к добру устремляться или ко злу, Богу служить или дьяволу.

Для писателя в Древней Руси его труд — очень ответственное занятие, форма служения Богу. Книга нужна, чтобы просвещать людей светом истины, исправлять сердца, давать хорошие примеры, а не отвлекать их вымыслом, не развлекать. Книгу пишут на века — на дорогом и прочном пергамене, над ней долго трудятся писцы; книга — почти священный предмет. Она должна воспитывать человека, быть поучительной, правильной. Когда писатель пишет, он следует самым высоким образцам, — он совершает свое служение, делает это так, как положено, как будто совершает давно заведенный обряд.

И конечно, в древнерусской литературе тоже есть свое высокое и низкое: именно сейчас в ней на века складывается иерархия чтения: на вершине — Священное Писание; ниже — труды Отцов Церкви, затем жития и патерики. Потом — апокрифы. И только потом — литература познавательного и светского характера: хроники, исторические повести, сборники естественно-научных и этико-философских текстов. Особое место занимали жанры риторические: слова и поучения, которые, конечно, тоже носили назидательный характер.

Нет, разумеется, древним людям тоже было свойственно влюбляться, печалиться, радоваться, слушать занимательные небылицы — но для всего этого у них был фольклор: сказки, былины, песни, плачи, прибаутки. Кстати, юмора древнерусская литература была очень долго лишена: она была делом серьезным и не поощряла никакого смехотворства.

Мы в мире

При этом древнерусская культура открыта новым знаниям и впечатлениям — но в первую очередь таким, которые способны пролить на душу свет христианской веры, очистить от греха.

Уже первые тексты древнерусской литературы демонстрируют высокую образованность автора, их открытость миру книжной культуры: они опираются на византийскую традицию, которая основана на Священном Писании, с одной стороны, и сохраняет античное наследие — с другой. Отсюда — и богатый символизм, и развитые приемы ораторского искусства.

Древнерусская литература способна говорить о сложнейших материях, обсуждать глубокие философские вопросы, строить изысканные риторические конструкции, играть аллитерациями, нанизывать цепочки синонимов и антонимов.

Древнерусская культура не замкнута; человек живо интересуется другими странами, историей, устройством мира (удовлетворить этот читательский интерес призвана переводная литература, переводят в этот период много и охотно). Более того, люди и сами готовы совершать долгие и трудные путешествия и рассказывать о своих впечатлениях. Так рождается жанр хождений, или хожений (путешествия в самом деле по большей части были пешими), — рассказов о паломничествах в святые места, о посещении других стран.

Первое произведение в этом жанре — «Хождение» игумена Даниила, написанное в начале XII века: рассказ о трудном и опасном путешествии в Святую землю, которое он совершил между 1106 и 1108 годами. Игумен Даниил, человек образованный и наблюдательный, сообщает читателю множество интересных сведений: от того, как сейчас выглядит Гроб Господень, до того, что выращивают местные жители для пропитания: «Безводно то место: ни реки, ни колодца, ни источника нет вблизи Иерусалима, но только одна купель Силоамская. Но дождевой водой живут все люди и скоты в городе том. И хлеба хорошие родятся около Иерусалима в камнях тех без дождя, но так, Божиим повелением и благоволением. Родятся изрядно пшеница и ячмень: ведь, одну кадь посеяв, берут девяносто кадей, а другой раз сто кадей за одну кадь. Это ли не благословение Божие земле той святой! Много виноградников около Иерусалима и деревьев фруктовых многоплодных, смокв, шелковиц, маслин, рожков; и другие все различные деревья без числа по всей земле той растут»^[3].

Жанр хождений пользовался большой читательской любовью. Скорей всего, читать о путешествиях любили и в XII веке, но об этом трудно судить: списки рукописей сохранились только более позднего времени. Затем путешествия практически прекратились, став слишком опасными или вовсе невозможными из-за военных действий. И лишь через несколько веков читателям снова стали доступны истории о далеких странствиях.

Мы воюем

После смерти Владимира Мономаха в 1125 году Киевская Русь распалась на множество удельных княжеств. Киев перестал быть не только политическим, но и литературным центром: за столетие между смертью Владимира Мономаха и началом ордынского владычества в Киеве не появилось ни одного значимого литературного произведения, если не считать Киево-Печерского патерика и Киевской летописи. Зато в удельных княжествах наступает пора расцвета: их главные города — Владимир, Ростов, Суздаль, Смоленск, Галич, Полоцк, Чернигов — растут и хорошеют, в них строятся каменные церкви, которые украшают лучшие художники. В крупных городах появляется свое летописание — а со временем и своя литературная школа.

У каждой летописи — своя стилистика, свой характер: киевляне любят пышные славословия, особенно умершим князьям; владимирцы не упускают случая напомнить, как благословенна Владимирская земля, которой покровительствует образ Владимирской Божьей Матери, склонны к морализаторству и не устают восхвалять своих мудрых и благочестивых князей; новгородцы пишут просто, кратко и придерживаются сухих фактов.

Самым важным жанром сейчас становится повесть: очень много всего происходит в наступившие неспокойные времена, и важно сохранить память о событиях — а события эти, как замечала чуть позже Галицко-Волынская летопись, — «о бесчисленных ратях, и о великих деяниях, и о частых войнах, и о многих крамолах, и о частых восстаниях, и о многих мятежах»^[4].

Главы удельных княжеств состояли в родстве друг с другом, однако постоянно оспаривали друг у друга наследство, претендовали на уделы друг друга и нередко обращались к помощи степного кочевого народа — половцев, чтобы отвоевать у соперника ту или иную землю. Половцы сами то и дело совершали набеги на южные земли. В крупнейшем литературном памятнике XII века — «Слове о полку Игореве» эта ситуация описана горестно и лаконично: «Борьба князей с погаными прервалась, ибо сказал брат брату: «Это мое, и то мое же». И стали князья про малое «это великое» молвить и сами на себя крамолу ковать, а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую»^[5].

Золотое, безмятежное младенчество русской литературы кончилось. Теперь ей предстоит осмыслять, что такое предательство, горе, страдание. Мир не пошатнулся, древнерусский человек не усомнился еще в мировой гармонии и Божьей справедливости — скорее, счел, что это наказание за грехи, и даже понятно за какие: жадность, своеволие, гордыню, желание славы, желание чужого добра. Говоря о нашествии врага, суздальский летописец замечает: «По грехам нашим, приидоша языци незнаеми…» А галицкий сравнивает пришедших врагов с ветхозаветными моавитянами — древним народом, который победил евреев, впавших в грех, и занял их земли.

Поражение — всегда наказание за грехи. А победа — это не мы победили, это Бог нам помог, потому что правда за нами.

Древнерусской литературе свойственно искать аналоги происходящему в Библии и объяснять библейскими примерами сегодняшние события. Мы видели, как летописцы искали аналогов крестителю Руси князю Владимиру среди апостолов, теперь видим, как современные летописцу события рассматриваются сквозь призму библейской истории.

У тогдашнего человека совсем другое представление о времени. Лучше всего это объяснить на примере празднования Пасхи: в православном христианстве этот праздник — не воспоминание о воскресении Христа, а само воскресение, которое совершается снова и снова, здесь и сейчас, и жизнь прямо сейчас побеждает смерть — отсюда и всеобъемлющая пасхальная радость. Так и жизнь, которую проживают частные люди и народы, — это тоже часть всемирного цикла.

И люди в литературе ведут себя как положено части повторяющейся истории, вечно рассказываемой сказки: правильно играют свои роли, произносят положенные по роли слова. Повторяющиеся диалоги, эпитеты и характеристики — все это, кроме того, сближает древнерусскую литературу с фольклором.

Древнерусская литература совмещает почти несовместимое: попытку сохранять верность историческим фактам с приверженностью к прямолинейным библейским аналогиям, христианство с язычеством, фольклорную напевность с мастерски сплетенной книжной речью, нейтральность хронициста с лирической взволнованностью, стремление сохранять историческую дистанцию с острой наблюдательностью очевидца (так автор «Слова о полку Игореве» подмечает, как упоенное недолгой победой над половцами Игорево войско швыряет в непроходимую грязь взятые у поверженного врага дорогие одежды, чтобы проехать по ним; так автор Киевской летописи, описывая сражение, рассказывает, что в тумане можно было видеть «толико до конець копья»). Все это создает совершенно особый художественный мир, и мир этот не так уж легко постичь сегодняшнему человеку.

Особняком, конечно, стоит «Слово о полку Игореве» с его огромной лирической и эпической мощью — несмотря на то, что рассказывает оно не о крупной военной победе, а о рядовом и неудачном походе не самого знаменитого князя. «Слово» не похоже на другие произведения древнерусской литературы с их четкой жанровой организацией: это не лирика и не эпос, не поэзия и не проза, не хроника и не воинская повесть — и в то же время это все вместе, сразу. Сюжетная канва повести — не главное для автора, отсюда и его забегания вперед и назад, отступления в сторону: для него неудачный поход Игоря Святославича — повод для горячей речи о самом главном: о судьбе Русской земли и населяющих ее людей. Может быть, она потому так и близка к фольклору, что именно фольклор позволял древнерусскому человеку делиться тревогой об ушедших на войну, оплакивать павших, восхищаться мужеством воинов: в фольклоре были былины, песни, плачи… И недавно народившаяся, только формирующаяся литература охотно черпала из этого источника то, чего ей, книжной, нравоучительной, умственной, недоставало: лирическую силу, яркую выразительность, певучесть.

Ведущим жанром в это время становится повесть: очень уж стремительно происходят события, очень о многом надо рассказать потомкам. Повести о конкретных исторических событиях обычно входят в состав летописей. Из исторической повести можно выделить особый жанр воинской повести. Ее предметом сначала становятся междоусобные распри князей, их походы на половцев, призывы к единению, затем, со второй трети XIII века, — борьба против ордынского владычества, за независимость Руси (привычное слуху название «татаро-монгольское иго» историки сейчас уже не считают корректным).

Как отмечал исследователь древнерусской литературы Олег Викторович Творогов, в XIII — начале XIV века развитие литературы замедляется. Замедляется и развитие культуры: больше не строят каменных соборов. Археологи находят в исторических слоях, соответствующих этому времени, следы многочисленных пожаров — и при этом культурный слой после пожаров беднее допожарного, а иногда на месте сожженного поселения уже ничего не появляется.

В литературе главенствует воинская повесть. В русские летописи времен ордынского владычества включаются повести, рассказывающие о главных событиях XIII–XV веков: «Повесть о битве при реке Калке», «Повесть о разорении Рязани ханом Батыем», «Сказание о Мамаевом побоище», «Повесть о нашествии Тохтамыша» и др. Литература описывает разорение городов и истребление жителей, оплакивает убитых и горюет о погибающей родной земле. Одно из самых примечательных произведений этого времени — коротенький фрагмент утраченного большого текста «Слово о погибели русской земли после смерти великого князя Ярослава», необыкновенно живое и поэтическое описание Руси: «О, светло светлая и прекрасно украшенная, земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами Божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!»^[6].

Главной темой литературы становится патриотизм: прославление своей страны, ее воинства, ее князей, рассказ о подвигах, радость побед.

Воинская повесть пишется по строгим канонам. На Русь нападают враги — и может быть, это воздаяние за грехи. Откуда взялись враги — никто не понимает: «Придоша языци незнаеми, их же добре никтоже не весть, кто суть и отколе изидоша, и что язык их, и котораго племени суть, и что вера их», — говорит летописец, рассказывая о битве при Калке.

Затем русское войско собирается в поход, выступает, готовится к бою. Когда летописец описывает бой, он почти обязательно пользуется особыми стилистическими приемами и готовыми формулами («бысть сеча зла», например). Любимый прием — гипербола: в бою стрелы летят тучами и осыпаются дождем, кровь проливается реками, оружие трещит и ломается. В этих битвах появляются новые русские святые — князья-воины, жертвующие собой, страдающие, — они мученики, защитники христианской веры от «поганых» (язычников). Летописцы часто упоминают, как князья и войско молятся перед боем, как им являются знамения. Поражение в бою воспринимается как наказание за грехи, а победа — как свидетельство помощи свыше. Воинская повесть не всегда строго исторична: в ней многое определяется требованиями жанра — однако историческая основа, как правило, сохраняется.

Требования жанра с самого начала его существования были строгими. Воинские повести XI–XIII веков отличает стиль «монументального историзма» (термин Д. С. Лихачева): все события изображаются так, будто автор смотрит на них из колоссального отдаления во времени и пространстве — и замечает самое важное, величественное. Люди выглядят в них не как обычные живые люди, а как памятники. Д. С. Лихачев заметил: «Литературные портреты князей выступают перед нами как бы высеченными из камня, подобно каменным барельефам владимиро-суздальских соборов: с той же мерою обобщения и с тем же минимумом жизненно наблюденных деталей»^[7].

Лихачев обратил внимание на то, что князья интересуют летописцев не как личности, а как люди, занимающие свой пост и исполняющие свой общественный долг: «Доброму князю сопутствует добрая слава, дурному — дурная. Вот почему писатели XI–XIII вв. так часто и так много говорят о славе князя, о его общественном признании. Вот также почему литературный портрет князя всегда официален. Князь предстает перед читателем в «одеянии» своих действий. Он почти не раскрывается в своем внутреннем содержании. Летописец никогда не вступает в интимное общение с героем своего повествования, не входит в психологическое объяснение его поступков. Летописец — подданный и пишет о своем князе как подданный»^[8].

Открытие эмоций

В XIV веке укрепляется Московское княжество; оно ищет себе союзников среди других христианских стран. Русская церковь возобновила контакты с православными церквями других стран, стала связываться с византийскими, сербскими, болгарскими монастырями — и обнаружилось, что за время культурной изоляции Руси в богослужебных практиках разных православных церквей и в их правилах оформления книжных текстов накопились существенные различия. Митрополит Киприан, родом из болгар, старался добиться единообразия с южнославянскими христианами: при нем стали заново переводить богослужебные книги, а старые выправлять. Появились новые нормы оформления рукописей — новые правила орфографии, определенные знаки препинания (например, точки с запятой для обозначения паузы). Пришел в русскую литературу и новый стиль, который получил название «плетения словес», или «стиля второго южнославянского влияния» (первое южнославянское влияние пришлось на домонгольский период). Западная и Юго-Западная Русь при этом, скорее, ориентировались на западных славян и испытывали польское и чешское влияние.

Европа в это время была охвачена культурным подъемом, который у исследователей получил название Проторенессанса, или Предвозрождения. Русь, возвращаясь в европейскую культурную стихию, не могла не испытать его влияния. Д. С. Лихачев в своих исследованиях утверждает, что и русской культуре конца XIV–XV веков свойственны черты Предвозрождения (правда, не все исследователи древнерусской литературы с ним согласны). Что же это за черты? Прежде всего, это постепенная секуляризация культуры (обмирщение, отход от церкви), интерес к миру вокруг и к человеку, внимание к человеческим чувствам — по сути, открытие эмоциональной сферы.

Литература еще не умеет изображать характер: человек по-прежнему или хороший, или плохой, и то, хорош он или плох, определяется его личным выбором между грехом и святостью, добром и злом. Однако герои уже способны переживать сильные чувства: они радуются, печалятся, льют слезы, влюбляются. Они перестают быть только условными фигурами: доблестный князь, добродетельная княгиня, воин, святой — в них просыпаются люди. Но о человеческих чувствах нельзя говорить величественным языком предыдущей эпохи — нужен новый язык, более гибкий, живой. Именно такую возможность дает стиль «плетения словес» — литературный слог, насыщенный внутренними аллитерациями и ассонансами, параллелизмами, повторами, перекличкой однокоренных слов. Он дает возможность нагнетать и ослаблять напряжение, добиваться сильного эмоционального воздействия на читателя, особой музыкальности текста. Нельзя сказать, чтобы эти стилистические приемы не были знакомы древнерусской литературе раньше: некоторые исследователи находят приметы этого стиля, восходящего к византийской традиции красноречия, у домонгольских авторов — таких как Кирилл Туровский или митрополит Иларион; много образцов такого слога найдется и позднее, в XVII веке. Но своего расцвета этот стиль «плетения словес» достигает в творчестве авторов житий русских святых — Епифания Премудрого и Пахомия Логофета (Пахомия Серба).

Вот, например, отрывок из Жития Сергия Радонежского, написанного Епифанием Премудрым:

«Этот прекрасный и замечательный отрок еще некоторое время жил в доме родителей своих, мужая и укрепляясь в страхе Божьем: к детям играющим он не ходил и с ними не играл; бездельникам и суетным людям не внимал; со сквернословами и насмешниками он совсем не общался. Он только лишь упражнялся в славословии Бога и тем наслаждался, в церкви Божьей он прилежно стоял, на заутреню, и на литургию, и на вечерню всегда ходил и часто читал святые книги»^[9].

Епифаний Премудрый старался показать, что святой, о жизни которого он рассказывает, — особенный человек, не такой, как обычные земные люди, — а потому и язык повествования — тоже необычный, непохожий на бытовую речь; потому в тексте столько отсылок к библейским текстам: ведь надо показать, что речь идет о настоящем праведнике, таком же, как библейские праведники. Удивительное мастерство Епифаний демонстрирует в Житии Стефана Пермского — живом, узорчатом, одухотворенном:

«Помолясь Богу, раб Божий Стефан решил заложить по молитве святую Божию церковь. Таковая церковь была основана и поставлена, та, которую оградил он превеликой верою и теплотой безмерной любви, которую воздвиг чистой совестью, которую создал горячим желанием, которую украсил всяческими украшениями, «как невесту добрую и нарядную», которую наполнил всем, что должно быть в церкви, которую по завершении строительства освятил великим освящением, которую создал высокой и прекрасной, которую обустроил красиво и хорошо, которую украсил вправду чудно и дивно»^[10].

Епифаний Премудрый часто задается вопросом: а сможет ли он, обычный человек (он пишет о себе: «умом груб и не владею словом, имею худой разум и помраченного ума помысел, не бывал я в Афинах в юности и не учился у их философов ни ораторскому плетению словес, ни витийским изречениям, ни Платоновых, ни Аристотелевых рассуждений не познал, ни философии, ни риторике не обучился, а попросту весь совершенно исполнился смятения»), выразить все величие святости своего героя. Поэтому он старается говорить не только о событиях, но и том впечатлении, которое события произвели на всех окружающих героя — и на самого автора. Поэтому его жития отличаются небывалой экспрессией: в них все преувеличенно огромно, ужасно, грандиозно, прекрасно, необыкновенно.

На тех же принципах построено историческое повествование в «Русском Хронографе» (XV век; по другим данным — XVI век) — сборнике новелл на сюжеты из всемирной истории — от Сотворения мира до падения Константинополя в 1453 году. В отличие от летописей, цель которых — задокументировать исторические события, цель «Хронографа» — дать читателю занимательное и поучительное чтение. Д. С. Лихачев пишет: «Вся мировая история в изложении «Хронографа» — цепь нравоучительных историй, рисующих неслыханные злодеяния, неимоверные подвиги благочестия, мученичество праведных и преступления нечестивых»^[11]. Автор стремится впечатлить читателя, чтобы он лил слезы умиления и сострадания — или чтобы от ужаса у него шевелились волосы на голове: «Самого же Максимиана Галерия Божий гнев постиг: пламя разгорелось в утробе его и в мозге, причиняя ему нестерпимую боль; он, окаянный, будто пекся на сковороде. Глаза у него выскочили, плоть его сгнила и от безмерного воспаления отпала от костей, вся кишащая червями. И, громко возопив: «Из-за христиан, которых замучил, так страдаю!», — он изверг свою скверную душу».»^[12].

Повествование сопровождается эмоциональными авторскими восклицаниями и отступлениями: «О горе!» — или «О злато, гонитель и мучитель прегордый, разоритель городов! О злато, делаешь ты мягкими жестоких, а слабых ожесточаешь, язык развязываешь молчаливым, а разговорчивым заключаешь уста, блеском своим манишь сердца к желаниям, словно камни делаешь мягкими! Кто всесильной твоей крепости может избежать?»^[13]

Каждая новелла заканчивается моралью, например: «Так воздает Бог обидчикам!»

Персонажи «Хронографа» по-прежнему или добры, или злы — но автор старается каждого из них охарактеризовать по-своему, для каждого подобрать точное определение: «Он был злого нрава, человекоубийца, раб злата, златолюбец, лют, сквернослов» или «хорош собой,…терпелив и храбр, благоумен». В летописях, как замечает Д.С. Лихачев, не встречается такого нагромождения эпитетов — но в летописях и нет такого стремления к психологизму, авторы летописей вообще скупы на эмоции, стремятся к объективному изложению событий. А повествование «Хронографа» — субъективное, эмоциональное, возвышенное. Отсюда уже не так далеко до открытия характера.

Новое открытие мира

С середины XIV века жители Руси снова могут совершать паломничества и путешествия. Хождениям в Царьград посвящены «Сказание о святых местах о Костянтиненграде» (вероятно, созданное новгородским архиепископом Василием), «Беседа о святынях Царьграда» (автор неизвестен), «Сказание о Царьграде». Мирянин Стефан Новгородец («От странника Стефанова Новгородца») рассказывает читателям не только о святых местах, но и о самом городе — его дворцах, храмах, статуях, гавани — это практически путеводитель по городу: «Тут же дворец, который называется «Палата правоверного царя Константина»; стены, окружающие его, очень высоки, выше городских стен; он так велик, что подобен городу, стоит подле ипподрома, невдалеке от моря. Тут вблизи монастырь Сергия и Вакха, и мы приложились к головам их. То все идет посолонь, возле моря, если идти, придерживаясь по левую руку от городской стены. Если от ипподрома пойти мимо Кандоскамии, то здесь есть городские ворота — железные, решетчатые, очень большие; этими воротами море введено внутрь города. И на тот случай, если приходит враг с моря, здесь держат корабли и гребные суда, числом до трехсот…»^[14].

В середине XV века один из участников русской церковной делегации, возглавляемой митрополитом Исидором, описал свои впечатления от Рима и Флоренции («Хождение во Флорентийский собор», или «Дневник путешествия Исидора в Западную Европу» и примыкающая к нему «Заметка о Риме»). Автор, имя которого неизвестно, — по-видимому, светский человек, — с интересом описал европейские города с фонтанами, соборами, водопроводом, водяными мельницами; он рассказал даже об изготовлении шелка из коконов шелковичных червей.

Самое известное «хождение» XV века — «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, тверского купца, который четыре года провел вдали от родины и обошел Персию и Индию. Афанасий Никитин — не монах, не праведник, он не поклоняться святыням отправился, а торговать; в кораблекрушении он потерял все взятые в долг товары и не мог вернуться на родину с пустыми руками, чтобы его не посадили в долговую яму. В чужих краях он бесконечно тосковал по родине, сбился со счета дней и не мог больше соблюдать посты и отмечать праздники, о чем очень сокрушался. Он подробно рассказывает о чужих странах — их климате, городах, общественном и экономическом устройстве. Подробно говорит, как люди выглядят, как одеты, причесаны, какие обычаи соблюдают, что едят. Слог его прост и скуп: «Индусы же не едят никакого мяса, ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же днем два раза, а ночью не едят, и ни вина, ни сыты не пьют. А с бесерменами не пьют, не едят. А еда у них плохая. И друг с другом не пьют, не едят, даже с женой. А едят они рис, да кхичри с маслом, да травы разные едят, да варят их с маслом да с молоком, а едят все правой рукой, а левою не берут ничего. Ножа и ложки не знают. А в пути, чтобы кашу варить, каждый носит котелок»^[15].

Так для русского читателя открывается огромный мир с его культурами, верованиями, обычаями. А Русь остается самой лучшей страной, хотя «эмиры Русской земли несправедливы», как горько заметил Афанасий Никитин^[16].

Вместо Возрождения

Русское Предвозрождение, однако, не привело к Возрождению. В Западной Европе продолжается процесс секуляризации культуры, появляются все новые жанры светской литературы, возрастает интерес к античному наследию. На Руси, однако, происходят совсем другие процессы: укрепляется роль церкви, она фактически сливается с государством, и на государственном уровне провозглашается концепция «Москва — Третий Рим».

В 1453 году пал Константинополь, оплот восточного христианства. Старец Филофей из псковского Елеазарова монастыря провозгласил, что в мире все совершается по воле Божьей и Господь выбирает те народы, которым суждено исполнять Его волю: вся история человечества есть история сменяющих друг друга царств. Три царства должны сменить друг друга, а затем будет Страшный суд. Первое царство — Римская империя, «ветхий Рим». Второе — «новый Рим», то есть Константинополь. Оба они пали из-за их грехов, и пришло время «последнего Рима», то есть Москвы, которая теперь хранит традиции православного благочестия: «Первые два Рима погибли, третий не погибнет, а четвертому не бывать».

Утверждению этой идеи на государственном уровне способствовали и политические события: при Иване III Русь освободилась от власти Золотой Орды; великому князю удалось объединить мелкие удельные княжества в Московское государство. Он женился на Софье Палеолог, племяннице и наследнице последнего византийского императора Константина XI, погибшего при падении Константинополя, и воспринимался как полноправный его преемник; византийский двуглавый орел к концу XV века стал символом Московского государства, а великий князь стал именоваться царем. Все эти изменения в политической и религиозной жизни отражаются на литературе: у нее теперь есть важная идеологическая задача.

По наблюдению О. В. Творогова, из монастырских библиотек в XV веке практически пропадают книги светского содержания, не делают новых копий тех сочинений, у которых нет практического предназначения: больше не переписывают «Сербскую Александрию», «Сказание об Индийском царстве». Зато ведущую роль получают такие жанры, как жития, хроники и исторические повести. Кроме того, расцветает публицистика. Прессы еще нет, поэтому главный публицистический жанр — это послание.

Главный публицист эпохи — сам царь Иван Грозный. В ожесточенной полемике с политическим эмигрантом князем Андреем Курбским он обсуждает вопросы управления государством: царь отстаивает идею самодержавия, Курбский — идею ограничения монаршей власти, подотчетности монарха «синклиту» знати. Иван Грозный пишет, что бояре пытаются похитить царскую власть. Он то высокопарен, то груб, он раздражается и иронизирует; возвышенная риторика сочетается в его текстах с площадной бранью; Андрей Курбский это примечает и пеняет царю на недостойную его грубость. Для его собственного стиля характерно чувство меры, ясность, лаконизм, логичность изложения (они особенно заметны в сравнении с огромными, хаотичными, бурными посланиями царя).

Примерно ту же стилистическую разницу можно наблюдать в полемике Иосифа Волоцкого и Нила Сорского по поводу монастырских земель и имущества. Нил Сорский, представитель заволжских старцев-нестяжателей, считает, что монахи должны жить не в монастырях, владеющих землей и имуществом, а в скитах; Иосиф Волоцкий защищает монастыри. Иосиф Волоцкий отстаивает суровую монастырскую дисциплину, Нил Сорский говорит, что монахи должны сами соразмерять, кто сколько вынесет «поста, трудов и молитвы». Иосиф Волоцкий предлагает казнить еретиков, Нил Сорский — убеждать их и молиться за них. Стилистика Иосифа Волоцкого сочетает высокий пафос и грубые, разговорные обороты, некоторое нарушение логики; стилистика Нила Сорского — более книжная; он умело пользуется риторическими приемами, его тексты стройнее, короче, яснее.

Пожалуй, стоит напомнить, что в политике победа осталась за Иваном Грозным, в церкви — за Иосифом Волоцким; это определило, в каком направлении будет развиваться общество — и литература. Оба непримиримых оппонента, Нил Сорский и Иосиф Волоцкий, были канонизированы в лике преподобных, а итогом дискуссии о ересях стало появление полного свода книг Ветхого и Нового Заветов в переводе на церковнославянский язык — «Геннадьивская Библия»; до сих пор на Руси не было полного перевода библейских книг. Архиепископ Новгородский Геннадий организовал поиски по монастырским библиотекам переводов всех библейских книг; недостающие книги были переведены впервые.

Для литературы XVI века в целом характерны огромные, фундаментальные труды: это не только создание полной Библии, но и «Степенная книга» — сборник биографий всех выдающихся людей в русской истории, и «Русский хронограф» — изложение всей мировой истории, и «Домострой» — полное руководство по обустройству дома, своего рода маленького домашнего царства с благочестивым хозяином во главе, с советами во всех областях жизни — от того, как ходить в храм и молиться Богу, до того, как квасить капусту и хранить обрезки тканей, как воспитывать чад и руководить домочадцами. Это и колоссальные по замыслу Великие Четьи-Минеи митрополита Макария.

Митрополит Макарий еще в бытность архиепископом задумал собрать воедино «все книги четьи», предпочтительно «святые». В итоге появились двенадцать томов (по числу месяцев) — сборники душеполезного чтения на каждый день, включающие библейские тексты, жития святых, патерики, творения Отцов Церкви и т. п. Специально для Четьих-Миней были написаны новые жития русских святых, в том числе Житие Петра и Февронии Муромских, созданное иноком Ермолаем-Еразмом. Оно, однако, не вошло в состав сборника, поскольку очень далеко по форме и содержанию от канонического жития.

Это нежная, поэтичная повесть, которая по своему духу принадлежит к предыдущей эпохе — Предвозрождению: здесь и вымысел, и сказочность, и занимательность, и элементы фольклора, и внимание к душевным движением героев. И живые детали — чего стоит одна подробность: Феврония в конце повести хочет закончить вышивку, а Петр зовет ее умирать вместе и не может повременить; Феврония втыкает иголку в недошитую работу и хозяйственно обвивает ее ниткой — чтобы не выпала, чтобы кто-то мог закончить эту работу, а после спокойно отправляется умирать, завершив свой земной путь.

Конечно, сказочная история с премудрой девой, волшебным мечом, летающим змеем никак не могла стать каноническим житием. Зато она стала лучшим литературным произведением сурового, кровавого века, где и государство, и церковь больше всего заняты укреплением собственной власти. Очень скоро от этого тщательно выстроенного могущества не останется и следа: страну ожидает Смутное время, церковь ждет раскол. А литературу — рывок в будущее.

Примечания

1

Перевод диакона Андрея Юрченко. Здесь и далее тексты приводятся по электронным публикациям Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН (Библиотека древнерусской литературы) http://lib.pushkinskijdom.ru

2

Перевод Д. С. Лихачева.

3

Перевод Г. М. Прохорова.

4

Перевод О. П. Лихачевой.

5

Перевод Д. С. Лихачева.

6

Перевод Л. А. Дмитриева.

7

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. Гл. 2. Цит. по: http://likhachev.lfond.spb.ru/Articles/ch3.htm

8

Там же.

9

Перевод М. Ф. Антоновой и Д. М. Буланина.

10

Перевод Е. Г. Водолазкина, Н. Ф. Дробленковой, Л. С. Шепелевой.

11

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси // Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Т. 3. Л.: Худож. лит., 1987. Гл. 4.

12

Перевод автора. Цит. по: Русский хронограф. Ч. 1: Хронограф ред. 1512 г. СПб., 1911. (Полн. собр. рус. летописей; Т. 22, С. 267). https://www.prlib.ru/item/692552, С. 281.

13

Перевод О. В. Творогова. Цит. по: Творогов О. В. Хронографы Древней Руси. https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1571692918&archive=&start_from=&ucat=&

14

Перевод Л. А. Дмитриева.

15

Перевод Л. С. Семенова.

16

Этот фрагмент «Хождения» написан на тюркском языке.