Неточные совпадения
У повара Томилин поселился тоже
в мезонине, только более светлом и чистом. Но он
в несколько дней загрязнил
комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем
своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры
в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он не вставал со
своей неопрятной постели.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел
в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил
в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок.
В утро последнего
своего отъезда он вошел
в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Из окна
своей комнаты он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за руку на улицу, затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым,
в серой тужурке и серых брюках с красными лампасами.
Прежде чем ответить на вопрос, человек этот осматривал всех
в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за левым ухом
своим лысую, костяную шишку размером
в небольшую картофелину.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло
в нем ощущение
своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило
в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело
в окно его
комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое
свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал, что он не может гордиться
своим первым романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел
в его
комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
Марина и Дмитрий со
своим костылем занимали места
в комнате больше всех.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери
в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук
в дверь, хотя
в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала
в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул
в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо
в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у
своего лица, говорил вполголоса...
Из окна
своей комнаты Клим видел за крышами угрожающе поднятые
в небо пальцы фабричных труб; они напоминали ему исторические предвидения и пророчества Кутузова, напоминали остролицего рабочего, который по праздникам таинственно, с черной лестницы, приходил к брату Дмитрию, и тоже таинственную барышню, с лицом татарки, изредка посещавшую брата.
Как-то вечером, когда
в окна буйно хлестал весенний ливень,
комната Клима вспыхивала голубым огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько отняла руку
свою.
Он, мать и Варавка сгрудились
в дверях, как бы не решаясь войти
в комнату; Макаров подошел, выдернул папиросу из мундштука Лютова, сунул ее
в угол
своего рта и весело заговорил...
И, нервно схватив бутылку со стола, налил
в стакан
свой пива. Три бутылки уже были пусты. Клим ушел и, переписывая бумаги, прислушивался к невнятным голосам Варавки и Лютова. Голоса у обоих были почти одинаково высокие и порою так странно взвизгивали, как будто сердились, тоскуя, две маленькие собачки, запертые
в комнате.
Думая об этом подвиге, совершить который у него не было ни дерзости, ни силы, Клим вспоминал, как он
в детстве неожиданно открыл
в доме
комнату, где были хаотически свалены вещи, отжившие
свой срок.
Точно уколотый или внезапно вспомнив нечто тревожное, Диомидов соскочил со стула и начал молча совать всем руку
свою. Клим нашел, что Лидия держала эту слишком белую руку
в своей на несколько секунд больше, чем следует. Студент Маракуев тоже простился; он еще
в комнате молодецки надел фуражку на затылок.
Но, когда он, сидя
в ее
комнате, начал иронически и брезгливо излагать
свои впечатления, — девушка несколько удивленно прервала его речь...
Потом все четверо сидели на диване.
В комнате стало тесно. Макаров наполнил ее дымом папирос, дьякон — густотой
своего баса, было трудно дышать.
Было уже темно, когда вбежала Лидия, а Макаров ввел под руку Диомидова. Самгину показалось, что все
в комнате вздрогнуло и опустился потолок. Диомидов шагал прихрамывая, кисть его левой руки была обернута фуражкой Макарова и подвязана обрывком какой-то тряпки к шее. Не
своим голосом он говорил, задыхаясь...
Варвара, встряхнув головою, рассыпала обильные рыжеватые волосы
свои по плечам и быстро ушла
в комнату отчима; Самгин, проводив ее взглядом, подумал, что волосы распустить следовало раньше, не
в этот момент, а Макаров, открыв окна, бормотал...
Клим вздрогнул, представив тело Лидии
в этих холодных, странно белых руках. Он встал и начал ходить по
комнате, бесцеремонно топая; он затопал еще сильнее, увидав, что Диомидов повернул к нему
свой синеватый нос и открыл глаза, говоря...
Теперь, взглянув
в коридор сквозь щель неплотно прикрытой двери, Клим увидал, что черный человек затискивает
в комнату свою, как подушку
в чемодан, пышную, маленькую сестру квартирохозяйки, — затискивает и воркует
в нос...
И ушла, оставив его, как всегда,
в темноте,
в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень
свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно,
в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Лидия писала письмо, сидя за столом
в своей маленькой
комнате. Она молча взглянула на Клима через плечо и вопросительно подняла очень густые, но легкие брови.
— Стрельцовы, Ямщиковы, Пушкаревы, Затинщиковы, Тиуновы, Иноземцевы — старейшие фамилии города, — рассказывал историк, вводя гостя
в просторную
комнату с двумя окнами — во двор и
в огород. — Обыватели наши фамилий
своих не ценят, во всем городе только модный портной Гамиров гордится фамилией
своей, а она ничего не значит.
Самгин понял, что он лишний, простился и ушел.
В комнате своей, свалившись на постель, закинув руки под голову, он плотно закрыл глаза, чтоб лучше видеть путаницу разногласно кричащих мыслей. Шумел
в голове баритон Кутузова, а Спивак уверенно утешает: «Это скоро пройдет».
— Светлее стало, — усмехаясь заметил Самгин, когда исчезла последняя темная фигура и дворник шумно запер калитку. Иноков ушел, топая, как лошадь, а Клим посмотрел на беспорядок
в комнате, бумажный хаос на столе, и его обняла усталость; как будто жандарм отравил воздух
своей ленью.
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как учителей
в гимназии. Дома,
в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных
комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы лет сорока, Самгин записывал
свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их
в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив
свои заметки, он красиво, рондом, написал на первом их листе...
Войдя наверх
в аскетическую
комнату, Кутузов бросил тяжелое тело
свое на койку и ухнул...
Она уже явно ревновала его к Сомовой и, когда он приходил к ней, угощала его чаем не
в столовой, куда могла явиться нахлебница, а
в своей уютненькой
комнате, как бы нарочито приспособленной для рассказов
в духе Мопассана.
Он снова улыбался
своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил
в его добродушие. Когда рабочий ушел, он несколько минут стоял среди
комнаты, сунув руки
в карманы, решая: следует ли идти к Варваре? Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
Возвратясь
в Москву, он остановился
в меблированных
комнатах, где жил раньше, пошел к Варваре за вещами
своими и был встречен самой Варварой. Жестом человека, которого толкнули
в спину, она протянула ему руки, улыбаясь, выкрикивая веселые слова. На минуту и Самгин ощутил, что ему приятна эта девица, смущенная несдержанным взрывом
своей радости.
Он не думал сказать это и удивился, что слова сказались мальчишески виновато, тогда как следовало бы вести себя развязно; ведь ничего особенного не случилось, и не по
своей воле попал он
в эту
комнату.
Самгин вздохнул и вышел
в столовую, постоял
в темноте, зажег лампу и пошел
в комнату Варвары; может быть, она оставила там письмо,
в котором объясняет
свое поведение?
Идя садом, он увидал
в окне
своей комнаты Варвару, она поглаживала пальцами листья цветка. Он подошел к стене и сказал тихонько, виновато...
Повинуясь странному любопытству и точно не веря доктору, Самгин вышел
в сад, заглянул
в окно флигеля, — маленький пианист лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком
в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие
в темных ямах, непонятливо смотрит на ладони
свои, сложенные ковшичками. Мебель из
комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла,
в комнатах было напряженно тихо, а
в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить слова
своей речи, но память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не
своим голосом и не
свои слова.
Ему хотелось петь громко, торжественно, как поют
в церкви. И чтоб из
своей комнаты вышла Варвара, одетая
в светлое, точно к венцу.
Его не слушали. Рассеянные по
комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли
своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей;
в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Через полчаса он сидел во тьме
своей комнаты, глядя
в зеркало,
в полосу света, свет падал на стекло, проходя
в щель неприкрытой двери, и показывал половину человека
в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже
в своей рабочей
комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым,
своим домом он признал
комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
Две
комнаты своей квартиры доктор сдавал: одну — сотруднику «Нашего края» Корневу, сухощавому человеку с рыжеватой бородкой, детскими глазами и походкой болотной птицы, другую — Флерову, человеку лет сорока,
в пенсне на остром носу, с лицом, наскоро слепленным из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой, темной бородкой.
Самгин не слушал, углубленно рассматривая
свою речь. Да, он говорил о себе и как будто стал яснее для себя после этого. Брат — мешал, неприютно мотался
в комнате, ворчливо недоумевая...
Пили, должно быть, на старые дрожжи, все быстро опьянели. Самгин старался пить меньше, но тоже чувствовал себя охмелевшим. У рояля девица
в клетчатой юбке ловко выколачивала бойкий мотивчик и пела по-французски; ей внушительно подпевал адвокат, взбивая
свою шевелюру, кто-то хлопал ладонями, звенело стекло на столе, и все вещи
в комнате, каждая
своим голосом, откликались на судорожное веселье людей.
Она влетела
в комнату птицей, заставила его принять аспирин, натаскала из
своей комнаты закусок, вина, конфет, цветов, красиво убрала стол и, сидя против Самгина,
в пестром кимоно, покачивая туго причесанной головой, передергивая плечами, говорила вполголоса очень бойко, с неожиданными и забавными интонациями...
Остановясь среди
комнаты, глядя
в дым
своей папиросы, он пропустил перед собою ряд эпизодов: гибель Бориса Варавки, покушение Макарова на самоубийство, мужиков, которые поднимали колокол «всем миром», других, которые сорвали замок с хлебного магазина, 9 Января, московские баррикады — все, что он пережил, вплоть до убийства губернатора.
Через несколько дней он,
в сопровождении Безбедова, ходил по
комнатам своей квартиры.
Комнаты обставлены старой и солидной мебелью, купленной, должно быть,
в барской усадьбе. Валентин Безбедов, вводя Клима во владение этим имуществом, пренебрежительно просипел...
Зимними вечерами,
в теплой тишине
комнаты, он, покуривая, сидел за столом и не спеша заносил на бумагу пережитое и прочитанное — материал
своей будущей книги. Сначала он озаглавил ее: «Русская жизнь и литература
в их отношении к разуму», но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим...
Проводив ее, Самгин быстро вбежал
в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет
свое тело по солнечной стороне улицы; над головою ее — сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине
своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя
в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором
своего отеля, он заглянул
в комнату дежурной горничной,
комната была пуста, значит — девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная вошла, он, положив руки на плечи ее, спросил, улыбаясь...
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел
в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута
в один угол. Он сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло
в воздухе обнаженное тело женщины, гордой
своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.