Неточные совпадения
Усадив его
в кресло у огромного
рабочего стола, Варавка продолжал...
Но, и со злостью думая о Рите, он ощущал, что
в нем растет унизительное желание пойти к ней, а это еще более злило его. Он нашел исход злобе своей, направив ее на
рабочих.
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры; одна из них говорила о том, «Что должен знать и помнить
рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами
в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
Из окна своей комнаты Клим видел за крышами угрожающе поднятые
в небо пальцы фабричных труб; они напоминали ему исторические предвидения и пророчества Кутузова, напоминали остролицего
рабочего, который по праздникам таинственно, с черной лестницы, приходил к брату Дмитрию, и тоже таинственную барышню, с лицом татарки, изредка посещавшую брата.
Было что-то нелепое
в гранитной массе Исакиевского собора,
в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного
рабочего. По улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко бил
в барабан.
В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки,
в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из города.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. —
Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь
в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам
рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
— Позвольте, позвольте! — пронзительно вскрикивал он. — Вы признали, что промышленность страны находится
в зачаточном состоянии, и, несмотря на это, признаете возможным, даже необходимым, внушать
рабочим вражду к промышленникам?
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками, кричал
в окна домов, на
рабочих, на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился на сиденье коляски и толчком
в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
«Маракуев, наверное, подружится с курчавым
рабочим. Как это глупо — мечтать о революции
в стране, люди которой тысячами давят друг друга
в борьбе за обладание узелком дешевеньких конфект и пряников. Самоубийцы».
— Стороны треугольника: бюрократизм, возрождающееся народничество и марксизм
в его трактовке
рабочего вопроса…
— Бестактнейшее вмешательство Витте
в стачку ткачей придало стачке политический характер. Правительство как бы убеждает
рабочих, что теория классовой борьбы есть — факт, а не выдумка социалистов, — понимаете?
— Витте приехал. Вчера идет с инженером Кази и Квинтилиана цитирует: «Легче сделать больше, чем столько». Самодовольный мужик. Привозят
рабочих встречать царя. Здешних, должно быть, мало или не надеются на них. Впрочем, вербуют
в Сормове и
в Нижнем, у Доброва-Набгольц.
— Да, конечно, богатеем — судорожно, — согласно проговорил Кутузов. — Жалею, что не попал
в Нижний, на выставку. Вы, Самгин,
в статейке вашей ловко намекнули про Одиссея. Конечно,
рабочий класс свернет головы женихам, но — пока невесело!
—
В одном народники правы, — продолжал он потише и раздумчивее, —
рабочий народ у нас — хорош, цепкого ума народ, пожалуй, отсюда у него и пристрастие ко всяческой элоквенции.
Мягкими увалами поле, уходя вдаль, поднималось к дымчатым облакам; вдали снежными буграми возвышались однообразные конусы лагерных палаток, влево от них на темном фоне рощи двигались ряды белых, игрушечных солдат, а еще левее возвышалось
в голубую пустоту между облаков очень красное на солнце кирпичное здание, обложенное тоненькими лучинками лесов, облепленное маленькими, как дети,
рабочими.
Он шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились тремя корпусами
в форме трапеции, средний был доведен почти до конца, каменщики выкладывали последние ряды третьего этажа, хорошо видно было, как на краю стены шевелятся фигурки
в красных и синих рубахах,
в белых передниках, как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами
рабочие.
Подскакал офицер и, размахивая рукой
в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились
рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
— Как падали рабочие-то, а? Действительность, черт… У меня, знаете, эдакая… светлейшая пустота
в голове, а
в пустоте мелькают кирпичи, фигурки… детские фигурки.
— Мы видим, что
в Германии быстро создаются условия для перехода к социалистическому строю, без катастроф, эволюционно, — говорил Прейс, оживляясь и даже как бы утешая Самгина. — Миллионы голосов немецких
рабочих, бесспорная культурность масс, огромное партийное хозяйство, — говорил он, улыбаясь хорошей улыбкой, и все потирал руки, тонкие пальцы его неприятно щелкали. — Англосаксы и германцы удивительно глубоко усвоили идею эволюции, это стало их органическим свойством.
Сузив понятие «народ» до понятия «
рабочий класс», марксизм тоже требует «раствориться
в массах», как этого требовали: толстовец, переодетый мужиком, писатель Катин, дядя Яков.
Они называли себя марксистами, но
в их суждениях отсутствовала суровая прямолинейность «кутузовщины», и
рабочий вопрос интересовал их значительно меньше, чем вопросы промышленности, торговли.
— Марксята плодятся понемногу, но связями с
рабочими не хвастаются и все больше — насчет теории рассуждают, к практике не очень прилежны. Некоторые молодые пистолеты жаловались: романтика, дескать, отсутствует
в марксизме, а вот у народников — герои, бомбы и всякий балаган.
— Так вот, значит: у одних — обман зрения, у других — классовая интуиция. Ежели
рабочий воспринимает учение, ядовитое для хозяина, хозяин — буде он не дурак — обязан несколько ознакомиться с этим учением. Может быть, удастся подпортить его.
В Европах весьма усердно стараются подпортить, а наши юные буржуйчики тоже не глухи и не слепы. Замечаются попыточки организовать классовое самосознание, сочиняют какое-то неославянофильство, Петра Великого опрокидывают и вообще… шевелятся.
Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил
в его добродушие. Когда
рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки
в карманы, решая: следует ли идти к Варваре? Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
— Да, — забыла сказать, — снова обратилась она к Самгину, — Маракуев получил год «Крестов». Ипатьевский признан душевнобольным и выслан на родину,
в Дмитров,
рабочие — сидят, за исключением Сапожникова, о котором есть сведения, что он болтал. Впрочем, еще один выслан на родину, — Одинцов.
— Неужели возможна серьезная политическая партия, которая способна будет организовать интеллигенцию, взять
в свои руки студенческое и
рабочее движение и отмести прочь болтунов, истериков, анархистов?
В этом отеческом тоне он долго рассказывал о деятельности крестьянского банка, переселенческого управления, церковноприходских школ, о росте промышленности, требующей все более
рабочих рук, о том, что правительство должно вмешаться
в отношения работодателей и
рабочих; вот оно уже сократило
рабочий день, ввело фабрично-заводскую инспекцию,
в проекте больничные и страховые кассы.
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой
в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников,
рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
Еще менее у места
в России Кутузов и люди, издавшие «Манифест», «
Рабочее знамя».
За городом работали сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато, ходили люди
в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял
в потном воздухе. Группа
рабочих тащила волоком по земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
«Идиоты! Чего вы хотите? Чтоб народ всосал вас
в себя, как болото всасывает телят? Чтоб
рабочие спасли вас от этой пустой, словесной жизни?»
Самгину приходилось говорить, что студенческое движение буржуазно, чуждо интересам
рабочего класса и отвлекает молодежь
в сторону от задач времени: идти на помощь
рабочему движению.
— Красиво сидит, — шептала Варвара. — Знаешь, кого я встретила
в школе? Дунаева,
рабочий, такой веселый, помнишь? Он там сторож или что-то
в этом роде. Не узнал меня, но это он — нарочно.
И еще раз убеждался
в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать
в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации
рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены
в нем, как пыль
в луче солнца.
Коротенькими фразами он говорил им все, что знал о
рабочем движении, подчеркивая его анархизм, рассказывал о грузчиках, казаках и еще о каких-то выдуманных им людях,
в которых уже чувствуется пробуждение классовой ненависти.
Пейзаж портили красные массы и трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы
рабочих;
в будни они были чумазы, растрепанны и злы,
в праздники приодеты, почти всегда пьяны или выпивши, шли они с гармониями, с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких веселых ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Недалеко от него стоял, сунув руки
в карманы, человек высокого роста, бритый, судя по костюму и по закоптевшему лицу — рабочий-металлист.
Посмотрев на него несколько раз, Самгин вспомнил отрывок из статьи Ленина
в «Искре»: «Студент шел на помощь
рабочему, —
рабочий должен идти на помощь студенту.
—
В самом деле, — продолжал Макаров, — класс, экономически обеспеченный, даже, пожалуй, командующий, не хочет иметь детей, но тогда — зачем же ему власть?
Рабочие воздерживаются от деторождения, чтоб не голодать, ну, а эти? Это — не моя мысль, а Туробоева…
Любаша, рассказывая о том, как легко
рабочие шли
в «Общество взаимного вспомоществования», гневно фыркала, безжалостно дергала себя за косу, изумлялась...
И все уныло нахмурились, когда стало известно, что
в день «освобождения крестьян»
рабочие пойдут
в Кремль, к памятнику Освободителя.
Рабочие обтекали музей с двух сторон и, как бы нерешительно застаиваясь у ворот Кремля, собирались
в кулак и втискивались
в каменные пасти ворот, точно разламывая их.
Напряженно всматриваясь
в бесконечное мелькание лиц, Самгин видел, что, пожалуй, две трети
рабочих — люди пожилые, немало седобородых, а молодежь не так заметна.
— Вы повторите эти слова
в будущей вашей обвинительной речи, — посоветовал адвокат и засмеялся так громко, что из толпы
рабочих несколько человек взглянули на него и сначала один, седой, а за ним двое помоложе присоединились к зрителям.
Рабочих уже много было среди зрителей, они откалывались от своих и, останавливаясь у музея, старались забиться поглубже
в публику.
А
рабочие шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали руки
в карманах и за спиною. Это вызвало
в памяти Самгина снимок с чьей-то картины, напечатанный
в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и к ней, сквозь толпу карфагенян, идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных
в жертву страшному богу.
«Ничего своеобразного
в этих людях — нет, просто я несколько отравлен марксизмом», — уговаривал себя Самгин, присматриваясь к тяжелому, нестройному ходу
рабочих, глядя, как они, замедляя шаги у ворот, туго уплотняясь, вламываются
в Кремль.
Размахивая шапкой, из толпы
рабочих оторвался маленький старичок
в черном тулупчике нараспашку и радостно сказал...
А человек
в тулупчике назойливо допрашивал двух
рабочих, которые только что присоединились к публике...
Когда Самгин вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь
в Кремль, тысячи
рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.