Неточные совпадения
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими.
Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал
в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с
первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще
раз так, как она была взболтана
в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Маргарита встретила его так, как будто он пришел не
в первый, а
в десятый
раз. Когда он положил на стол коробку конфет, корзину пирожных и поставил бутылку портвейна, она спросила, лукаво улыбаясь...
Каждый
раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал, что он не может гордиться своим
первым романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел
в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
— Как вы понимаете это? — выпытывала она, и всегда оказывалось, что Клим понимает не так, как следовало бы, по ее мнению. Иногда она ставила вопросы как будто
в тоне упрека.
Первый раз Клим почувствовал это, когда она спросила...
Но Самгин не верил
в это внезапное опьянение, он уже не
первый раз наблюдал фокусническое уменье Лютова пьянеть и трезветь.
Лицо у нее было большое, кирпичного цвета и жутко неподвижно, она вращала шеей и, как многие
в толпе, осматривала площадь широко открытыми глазами, которые
первый раз видят эти древние стены, тяжелые торговые ряды, пеструю церковь и бронзовые фигуры Минина, Пожарского.
— Странно они осматривали все, — снова заговорила Татьяна, уже с оттенком недоумения, — точно
первый раз видят Кремль, а ведь, конечно, многие, если не все, бывали
в нем пасхальными ночами.
Кутузов со вкусом ел сардины, сыр, пил красное вино и держался так свободно, как будто он не
первый раз в этой комнате, а Варвара — давняя и приятная знакомая его.
— Я поражена, Клим, — говорила Варвара. — Третий
раз слушаю, — удивительно ты рассказываешь! И каждый
раз новые люди, новые детали. О, как прав тот, кто
первый сказал, что высочайшая красота —
в трагедии!
Из этих разнообразных единиц необыкновенно быстро образовалась густейшая масса, и Самгин, не впервые участвуя
в трагических парадах,
первый раз ощутил себя вполне согласованным, внутренне спаянным с человеческой массой этого дня.
Испуг, вызванный у Клима отвратительной сценой, превратился
в холодную злость против Алины, — ведь это по ее вине пришлось пережить такие жуткие минуты.
Первый раз он испытывал столь острую злость, — ему хотелось толкать женщину, бить ее о заборы, о стены домов, бросить
в узеньком, пустынном переулке
в сумраке вечера и уйти прочь.
В дверь сильно застучали; он подождал, не прибежит ли Дуняша, но, когда постучали еще
раз, открыл сам.
Первым ввалился Лютов, за ним Макаров и еще кто-то третий. Лютов тотчас спросил...
Первый раз ее сопровождал Ряхин, демократически одетый
в полушубок и валяные сапоги, похожий на дворника.
Самгин подумал, что он уже не
первый раз видит таких людей, они так же обычны
в вагоне, как неизбежно за окном вагона мелькание телеграфных столбов, небо, разлинованное проволокой, кружение земли, окутанной снегом, и на снегу, точно бородавки, избы деревень. Все было знакомо, все обыкновенно, и, как всегда, люди много курили, что-то жевали.
Он качался на стуле, раздвигал руками посуду на столе, стул скрипел, посуда звенела. Самгин
первый раз видел его
в припадке такой ярости и не верил, что ярость эта вызвана только разгоном Думы.
Все, что говорил Турчанинов, он говорил совершенно серьезно, очень мило и тем тоном, каким говорят молодые учителя,
первый раз беседуя с учениками старших классов. Между прочим, он сообщил, что
в Париже самые лучшие портные и самые веселые театры.
Столь крутой поворот знакомых мыслей Томилина возмущал Самгина не только тем, что так неожиданно крут, но еще и тем, что Томилин
в резкой форме выразил некоторые, еще не совсем ясные, мысли, на которых Самгин хотел построить свою книгу о разуме. Не
первый раз случалось, что осторожные мысли Самгина предупреждались и высказывались раньше, чем он решался сделать это. Он почувствовал себя обворованным рыжим философом.
— Что я знаю о нем?
Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться
в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами, книгу хочет писать. Я не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот
в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем
в натуре.
— Чтоб не… тревожить вас официальностями, я, денечка через два, зайду к вам, — сказал Тагильский, протянув Самгину руку, — рука мягкая, очень горячая. — Претендую на доверие ваше
в этом… скверненьком дельце, — сказал он и
первый раз так широко усмехнулся, что все его лицо как бы растаяло, щеки расползлись к ушам, растянув рот, обнажив мелкие зубы грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.
Его отношение к Тагильскому
в этот день колебалось особенно резко и утомительно. Озлобление против гостя истлело, не успев разгореться, неприятная мысль о том, что Тагильский нашел что-то сходное между ним и собою, уступило место размышлению: почему Тагильский уговаривает переехать
в Петербург? Он не
первый раз демонстрирует доброжелательное отношение ко мне, но — почему? Это так волновало, что даже мелькнуло намерение: поставить вопрос вслух,
в лоб товарищу прокурора.
И
первый раз в жизни Клим Иванович Самгин представил себя редактором большой газеты, человеком, который изучает, редактирует и корректирует все течения, все изгибы, всю игру мысли, современной ему.
Самгин, еще
раз просматривая документы, приготовленные для судоговорения, прислушивался к нестройному говору, ловил фразы, которые казались ему наиболее ловко сделанными. Он все еще не утратил способности завидовать мастерам красивого слова и упрекнул себя: как это он не догадался поставить
в ряд Гапона, Азефа, Распутина?
Первые двое представляют возможность очень широких толкований…
— Нет, — Ногайцев потерял. Это не
первый раз он теряет. Он глуп и жаден, мне хочется разорить его, чтоб он, собачий сын,
в кондуктора трамвая или
в почтальоны пошел. Терпеть не могу толстовцев.