Неточные совпадения
Ее слова были законом
в семье, а к неожиданным поступкам Самгина все привыкли; он часто удивлял своеобразием своих действий, но и
в семье и среди знакомых пользовался репутацией счастливого
человека, которому все легко удается.
Первые годы жизни Клима совпали с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру тех немногих
людей, которые мужественно и беззащитно поставили себя «между молотом и наковальней», между правительством бездарного потомка талантливой немецкой принцессы и безграмотным народом, отупевшим
в рабстве крепостного права.
Тогда несколько десятков решительных
людей, мужчин и женщин, вступили
в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными
в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их.
Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся
в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности
в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше.
Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои на «самопознании», на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «наше время — не время широких задач».
Дом посещали, хотя и не часто, какие-то невеселые, неуживчивые
люди; они садились
в углах комнат,
в тень, говорили мало, неприятно усмехаясь.
Потом он шагал
в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем
людям в комнате, точно иконам
в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она
в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Незаметно и неожиданно, где-нибудь
в углу,
в сумраке, возникал рыжий
человек, учитель Клима и Дмитрия, Степан Томилин; вбегала всегда взволнованная барышня Таня Куликова, сухонькая, со смешным носом, изъеденным оспой; она приносила книжки или тетрадки, исписанные лиловыми словами, наскакивала на всех и подавленно, вполголоса торопила...
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей,
в голодный год он продавал
людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы жить
в скромной бедности, но вот нищенствует.
Было очень трудно понять, что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили
в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных
людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать при гостях, Клим спросил дедушку...
Клим не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос.
В густой толпе зрителей никто не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот
людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
Доктор неприятен, он как будто долго лежал
в погребе, отсырел там, оброс черной плесенью и разозлился на всех
людей.
Из полукруглого окна были видны вершины деревьев сада, украшенные инеем или снегом, похожим на куски ваты; за деревьями возвышалась серая пожарная каланча, на ней медленно и скучно кружился
человек в сером тулупе, за каланчою — пустота небес.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался
человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук
в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца
в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень,
человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая
в черное, ее фигура вызывала уныние;
в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла
в саду с книгой
в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других
людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
На чердаке,
в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных, хотя и поломанных вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную книгу на французском языке с картинами, изображающими китайцев, толстый альбом с портретами смешно и плохо причесанных
людей, лицо одного из них было сплошь зачерчено синим карандашом.
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим еще долго сидел на корме лодки, глядя
в ленивую воду, подавленный скукой, еще не испытанной им, ничего не желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо быть похожим на
людей, которых он знал.
Клим тотчас же почувствовал себя
в знакомом, но усиленно тяжком положении
человека, обязанного быть таким, каким его хотят видеть.
— Да, он глуп, но —
в меру возраста. Всякому возрасту соответствует определенная доза глупости и ума. То, что называется сложностью
в химии, — вполне законно, а то, что принимается за сложность
в характере
человека, часто бывает только его выдумкой, его игрой. Например — женщины…
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их
в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю:
человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их
в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
Теперь, когда Клим большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что
в доме становится все беспокойнее, все
люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит
в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще
в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и
людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Почти
в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые
люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват
в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела
в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый
человек в темных очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с глазами совы на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра.
— Молодец! Но все-таки ты не очень смущайся тем, что науки вязнут
в зубах у тебя, — все талантливые
люди учились плохо.
Какие-то крикливые
люди приходили жаловаться на него няньке, но она уже совершенно оглохла и не торопясь умирала
в маленькой, полутемной комнатке за кухней.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть
в глаза Бориса взглядом
человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
Люди спят, мой друг, пойдем
в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,
Да и те не видят нас среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей.
Клим впервые видел, как легко танцует этот широкий, тяжелый
человек, как ловко он заставляет мать кружиться
в воздухе, отрывая ее от пола.
Лед скрипел под коньками, черные фигуры
людей мчались к полынье,
человек в полушубке совал
в воду длинный шест и орал...
— Вытащили их? — спросил Клим, помолчав, посмотрев на седого
человека в очках, стоявшего среди комнаты. Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
Ужас, испытанный Климом
в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды, подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но
в словах скептического
человека было что-то назойливое, как будто они хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг
в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые
люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Степа,
человек широкоплечий, серобородый, голубоглазый, всегда сидел
в стороне от
людей, меланхолически размешивал ложкой чай
в стакане и, согласно помавая головой, молчал час, два.
Макаров находил, что
в этом
человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто говорил это, что и Климу стало казаться — да, Степа, несмотря на его бороду, имеет какое-то сходство с грудастой бабой, обязанной молоком своим кормить чужих детей.
Клим чувствовал себя не плохо у забавных и новых для него
людей,
в комнате, оклеенной веселенькими, светлыми обоями.
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя
в окна Самгиных; войдя к писателю, молча жал руки
людей и садился
в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Вера эта звучала почти
в каждом слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но
в чем он нуждался; он оценивал это как знание
людей.
Только Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил вопросы об интеллигенции, о значении личности
в процессе истории. Знатоком этих вопросов был
человек, похожий на кормилицу; из всех друзей писателя он казался Климу наиболее глубоко обиженным.
Прежде чем ответить на вопрос,
человек этот осматривал всех
в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за левым ухом своим лысую, костяную шишку размером
в небольшую картофелину.
— Но нигде
в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас,
в России, потому что у нас есть категория
людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о
людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот
человек, и
в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Томилин усмехнулся и вызвал сочувственную усмешку Клима; для него становился все более поучительным независимый
человек, который тихо и упрямо, ни с кем не соглашаясь, умел говорить четкие слова, хорошо ложившиеся
в память.
— Интеллигенция — это лучшие
люди страны, —
люди, которым приходится отвечать за все плохое
в ней…
Макаров, посвистывая громко и дерзко, смотрел на все глазами
человека, который только что явился из большого города
в маленький, где ему не нравится.
Внезапно явился Макаров,
в отрепанной шинели,
в фуражке, сдвинутой на затылок,
в стоптанных сапогах. Он имел вид
человека, который только что убежал откуда-то, очень устал и теперь ему все равно.
Он чувствовал себя
в унизительном положении
человека, с которым не считаются.
— Это — Ржига. И — поп. Вредное влияние будто бы. И вообще — говорит — ты, Дронов,
в гимназии явление случайное и нежелательное. Шесть лет учили, и — вот… Томилин доказывает, что все
люди на земле — случайное явление.
Там явился длинноволосый
человек с тонким, бледным и неподвижным лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки
в серый, домотканого сукна кафтан,
в тяжелые, валяные сапоги по колено,
в посконную синюю рубаху и такие же штаны.
Он убеждал
людей отказаться от порочной городской жизни, идти
в деревню и пахать землю.